«Твой дядя разговаривает так человечно».
Который из двух — Томас или Герберт или ни тот ни другой?
Франц уже уразумел, что разговаривать человечно — невелика хитрость. Это каждый сумеет. И однако, он не ожидал, что дядя Герберт так искренне обрадуется его приходу.
«Здравствуй, Франц. Тебе что-нибудь нужно?»
Дядя Герберт и представить себе не мог, чтобы Франц зашел к нему просто так, по пути.
«Ты мог бы и домой к нам выбраться».
Мочь-то он мог, но видеть Рут ему не хотелось. Хотя он до сих пор был к ней привязан. Дядю Томаса он осудил безоговорочно, а вот для Рут подыскивал оправдания. Уж скорей он взвалил бы вину на дядю Герберта. Правда, логикой здесь и не пахнет. Ведь мать свою он осудил и продолжал осуждать до сих пор, именно мать, а не отца. Франц сам себя больше не понимал.
Когда он пришел в совет, дядя Герберт предложил ему съездить в Гарц, на открытие деревенского клуба. Крестьяне поставили пьеску, посвященную образованию сельскохозяйственных кооперативов. Спектакль получился местами занятный, местами нудный. Но дядя Герберт пришел в восторг, и Франц не стал с ним спорить, не захотел омрачать ему праздник.
«Жизнь в наших деревнях меняется с ошеломляющей быстротой. Пора бы уже привыкнуть, а я всякий раз, столкнувшись с этим непосредственно, заново удивляюсь».
Дядя Герберт при каждом удобном случае ударялся в политику. Но что ни говори, крестьяне на сцене и ему понравились. А больше всего понравилось ему, как они потом разговаривали с Гербертом. Запанибрата, ты да я да мы с тобой. Вот с химкомбината он вынес то же впечатление. На редкость подкупающая манера. И дядю Герберта он никогда раньше не видел таким веселым, непринужденным, беззаботным. Поведение дяди в этом деревенском клубе наполнило его душу восторгом.
Только в конце, когда дядя встал, чтобы сказать на прощание несколько слов, он вдруг сделался другим — другие движения, другие слова. Совеем другой человек. Этого Франц не мог понять. Он был так потрясен, что на обратном пути не удержался и спросил у Герберта, в чем дело. Герберт, казалось, не понял вопроса, но в нем, Франце, эта поездка разбудила острое любопытство. Выходит, он составил себе неверное представление о дяде. Он предчувствовал, что на этом пути его ждут открытия, совершенно неожиданные открытия. Вот почему его снова и снова влекло к дяде Герберту.
Рут не могла бы сказать, что было главным в той смеси чувств, которые вызывал у нее Герберт, была то любовь, вина или жалость. Она только гладила его непрерывно.
— Ах, Рут, ну куда я теперь гожусь?
«Я не умею лгать, Герберт. Сейчас я не могу дать тебе единственно нужное. Для этого потребуется время. Время нужно нам всем».
Она попыталась приподнять Герберта. Он тяжело поник у нее на руках. Она сняла с него пальто, пиджак, расстегнула воротник рубашки.
— Брось, — сказал он и поднялся. Тут у него слегка закружилась голова, и он ухватился за край стола. Потом он вдруг поднял глаза, в упор взглянул на нее, и сказал:
— Меня не выдвинули на конференцию.
Только сейчас Рут поняла, что почти ничего о нем не знает. И что предательски бросила его в беде.
— Мне Лизевиц сегодня сказал, — продолжал Герберт. — Лизевиц! Получше никого не нашли.
Надо позвонить Фоксу, подумала она, надо сию же минуту позвонить Фоксу. Но вместо этого последовала за Гербертом. Тот, не раздеваясь, упал на постель, дрожа от озноба, и Рут укрыла его потеплей. Все приготовленные для него слова показались ей теперь пустыми и ничего не значащими.
«Дай мне время, Герберт. Об одном тебя прошу, дай мне время».
Франц был очень удивлен, увидев Рут в таком смятении. Растрепанные волосы падали ей на лицо.
— Ты?
Она убежала в комнату, оставив его в передней. Он пошел за ней, она говорила с кем-то по телефону взволнованно, торопливо:
— У Герберта нервный криз… Что вы с ним сделали? Нет, случайно… Кто-то из сослуживцев сказал… Ну да, виноватых никогда нет… Этим все кончается… Очень бы, хорошо, если б ты приехал… Нет, не сейчас… Завтра. Он уже лег.
Рут начисто забыла про Франца и вспомнила лишь тогда, когда, оглянувшись после разговора, увидела его перед собой.