Покуда Анна была жива, он относился к ней более чем равнодушно. Но ее смерть унесла что-то и из его мира.
Никогда еще он не воспринимал с такой отчетливостью и болью участь своей семьи. Родители умерли, лежат далеко в Польше. Анна умерла, лежит в Лоенхагене. А в какой земле упокоится он? Может быть, смерть не так страшна для того, кто способен верить, будто позади темного занавеса, которым смерть одевает усопшего, есть что-то другое? Надежда. Награда. Смерть требовала прямого ответа на вопрос о смысле жизни.
Томас снова развернул телеграмму и перечитал ее. Он мог бы читать ее непрерывно.
«Что ты оставила после себя, Анна?»
«А что останется после тебя? Твои надежды и мечты не сбылись».
«Я знаю, Анна, ты не того ждала от жизни».
Смерть, подумал Томас, всегда побуждает нас произвести переоценку ценностей. То, что представляется тебе великим, то, к чему ты рвешься с таким исступлением, на поверку оказывается ничтожным, а невидное и неприметное загорается новым светом. Ты все это видишь, но вскоре забываешь, как забываешь про самою смерть.
Томасу вдруг стало не хватать Анны, Макса, Герберта, захотелось всех их обнять. Его так и подмывало позвонить Герберту. Но он удержался. Лучше он завтра сходит к нему.
Франц вернулся раньше, чем ожидал Томас. Он не заглянул к дяде, он сразу прошел на кухню, а оттуда в ванную. Они жили в одной квартире, но не вместе.
Томас взял телеграмму, все еще лежавшую на столе, и сунул ее в карман. Когда он приблизился к Францу, рука его судорожно сжала этот плотный листок.
Франц стоял посреди ванной полураздетый и растирал полотенцем спину и грудь. На дядю он даже не глянул.
Но Томас должен был отдать ему телеграмму, у него не было другого выхода.
— От твоего отца…
— Вот как?
— Телеграмма.
Он вынул руку из кармана и передал телеграмму Францу.
«Мать умерла тчк приезжай немедленно тчк отец».
Томас видел испуг Франца. Глаза у мальчика вдруг начали косить, рот приоткрылся. Он прижимал к груди полотенце, как в ту минуту, когда развернул телеграмму. Потом он прошел мимо Томаса в спальню, все так же прижимая полотенце к груди, все такой же полураздетый.
Томас не последовал за ним. Помочь он не мог.
СИЗИФ
Ночь все не могла кончиться. Герберт старался уснуть. Ему казалось, что все зависит от того, уснет он или нет. Но ни мепробамат, ни ноксирон не могли с ним справиться. Его вдруг охватил страх, что он вообще никогда не уснет. Напряжение становилось нестерпимым. И телесное и умственное. Рут спала рядом. Он слышал ее дыхание. Протяни руку, и все тут, подумал он. Им овладела дикая фантазия: сейчас он набросится на нее, в клочья раздерет на ней рубашку, вопьется зубами в ее тело, и еще, и еще, и еще раз. Пусть будет только страсть и забвение. Но он не разбудил Рут. Он хорошо знал, что желание обладать ею превышает его возможности. Он боялся даже здесь не оправдать надежд. Ничего, ничего у него не осталось.
Он встал. Он понимал, что, если будет и дальше так лежать без сна, ему не вырваться из плена своих мыслей и представлений. Он прошел коридором в гостиную, зажег свет. Как ему хотелось света, ослепительной ясности во всем! Ночной покой вливался через открытое окно струями холодного, свежего воздуха. Герберт озяб. На нем была только пижама, да и то мокрая от пота. Но он не стал ничего надевать. Неплохо так померзнуть, очень даже неплохо — это полезно для нервов. Да и вообще ему следовало бы больше заботиться о своем теле. Вот Фокс, тот каждые десять дней ходит в финскую баню, с пунктуальностью, которая уже напоминает педантизм.
«Знаешь, Герберт, тело нужно обновлять снова и снова. Кипяток — градусов около ста, а потом холодной водичкой».
Ну хорошо, ну пойдет он в баню. Ему стало вдруг смешно при мысли, что все оказывается так легко. Ходи себе в баню да обновляй тело холодной водичкой. Финская баня как краеугольный камень человеческого общества. Даже самое великое не свободно от смешных черт. Но великое умеет перешагивать через смешное. А мы? Умеем ли мы перешагивать через самих себя? Чего ради? В том-то и беда наша, что мы не умеем взглянуть на себя со стороны, не способны к отчуждению. Эпический театр. Ввод нового актера. Обанкротившегося функционера отныне будет играть Герберт Марула.
И снова все чувства вытеснила горечь. Всякий раз, когда мысли его обращались вспять, он неизбежно останавливался у одной и той же черты.
Прохлада перестала приносить облегчение. Он закрыл окно и поверх пижамной куртки натянул пуловер. Он решил поработать. Через два месяца экзамен. История философии. Он был почти уверен, что провалится. Но как ни странно, не огорчался этим. По логике вещей к тому и шло.