У Берто всегда в запасе набор таких оценок, острых как нож. А Франц тогда рассердился на себя за то, что вообще завел речь об отца. Поддался настроению. Эта ночь в комнате Вернера, распахнутое окно, в которое видны могилы на Северном кладбище, безвкусная лампа из бутылки шотландского виски с красным абажуром — круг света посреди темной, ночной комнаты. Берто любил создавать обстановку, когда ему припадала охота пофилософствовать. Но какое дело Берто до его отца? Франц пытался смягчить, представить уход отца, без сомнения несколько странный, как некоторую форму усталости от жизни, причуду, запоздалый расцвет пилигримской философии, как нечто преходящее. Но Вернер раскусил его, заметил, что за всеми словами друга скрывается лишь одно чувство — стыд за отца.
«Кончай адвокатствовать, служка. По сути дела, безразлично, как живет человек: как миллионер или как золотарь, лишь бы он сознавал, что это безразлично. Истинный образ жизни состоит в предельном безразличии».
Франц наблюдал отца, пристально разглядывал, как тот сидит на своем табурете, как втыкает изогнутую щетину в провернутые шилом дырки, смотрел, как горбится, как подносит ботинок к близоруким слезящимся глазам, рот слегка приоткрыт, нижняя губа отвисла. В лице смещалось добродушие и скудоумие.
Дурачок или мудрец? Франц не понимал, как этот человек, который был двадцатью тремя годами старше своей жены, а фотографировался с ней только на ступенях лестницы, чтобы казаться одного роста, как этот человек мог или, точнее, как мать могла за него выйти.
— Как поживает мать? — спросил Людвиг, не поднимая глаз, и снова принялся сверлить шилом дырки в коже — сперва легко, потом с нажимом.
Вечно один и тот же вопрос, словно весь его словарный запас свелся к этим трем словам: как-поживает-мать.
Франц следил за рукой отца, костлявой, с длинными пальцами, на дряблой коже — желтые пятна. Должно быть, отец что-то знает, подумалось ему. Не мог он без всякой причины бросить все, забиться в эту полутемную конуру и только спрашивать: «Как поживает мать?» Словно ни до чего в мире ему больше нет дела.
— Отец, — сказал Франц.
Но старик сидел все так же, не разгибая спины. И только рукой поводил по воздуху — короткое движение, потом длинное, — сучил дратву.
Не имеет смысла, подумал Франц, ну о чем я буду с ним говорить? Но вдруг вскочил и яростно вырвал у старика ботинок из рук.
— Почему ты ушел? Выставил на посмешище и себя и всех нас!
Вот теперь, подумалось Францу, вот теперь он должен ответить. «Как поживает мать» больше не пройдет. Вопрос на вопрос, ответ на ответ.
Старик встал, поднял ботинок, включил шлифовальное колесо и принялся обрабатывать край подметки. Стоял возле машины, натянув подтяжками замызганные плисовые штаны почти до груди, в стоптанных шлепанцах, стоял, прижимая подметку к вращающемуся камню. Потом он вернулся на свое место, взял брусок красного воска, лежащий подле мадонны.
«Требуется продавщица. Обувной магазин Людвига Гошеля. Угол Доротеенштрассе и Гартенштрассе».
Жизнь подарила ему то, на что он, сутулый, малорослый сапожник, не смел и надеяться: подарила семнадцатилетнюю Анну, когда сам он был уже сед, близорук и перевалил за сорок. Не надо, не надо было нанимать ее, когда она пришла по объявлению. И уж коли нанял, не надо было приставать к ней, вечно таскать ей подарки. Он совершал преступление. И знал это. Она его боялась. А ведь он ничего от нее не хотел, можно поклясться, что ничего, только прикоснуться рукой к ее коже, к ее густым, черным, лоснящимся волосам.
«Людвиг, она тебя обманывает. Может, она обманула тебя в первую же ночь с лифтером или лакеем».
Болтовня, глупая, бессмысленная болтовня. Как она могла обмануть его? Того, кто уже в школе был мишенью для насмешек одноклассников, карикатурой на их здоровые тела, а теперь обскакал их всех? Когда он шел с ней по улице, ему незачем было оглядываться, он знал, что это сделают другие. Они насмехались: «Она тебя обманывает». А сами завидовали ему из-за каждой ночи, которую он проведет в ее постели.
«Людвиг Гошель, готовы ли вы взять Анну Марула в жены? Тогда отвечайте громко и отчетливо: «Да».
«Да».
«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, вот тебе моя рука, веди меня».
Теперь он имел право сказать:
«Какое теплое воскресенье, давай погуляем в парке».
Теперь он имел право сказать:
«Давай зайдем в ресторанчик выпьем кофе».
А там было битком набито, они едва отыскали себе место. Но он пошел туда с ней и шел мимо столиков, хотя и знал, как она стыдится.