Нет, она не могла его обмануть, ибо раньше, чем она это сделала, он обманул ее куда страшней, чем могла бы она.
— Ты куда поедешь на каникулы? — спросил старик.
Но Франц, довольный тем, что наконец-то решился сказать отцу, растормошить его, что теперь-то уж отцу не отвертеться, не желал уступать.
— В Барселону, — сказал он.
Отец первый раз взглянул на сына, прищурил близорукие глаза и праздно сложил руки на коленях. Что известно мальчику?
«Бог в помощь, дорогой Людвиг. Мы побывали в Барселоне. Сказочная красота. Отдых проходит на редкость удачно».
Людвиг знал все еще до этой поездки в Испанию. Либо она уже обманула его, либо собирается обмануть. Время не играло больше никакой роли. Но что известно мальчику?
«А ты, Людвиг, разве не поедешь с нами?»
«Нет, нельзя оставлять магазин».
«А ты не будешь возражать, если я поеду с Гансом и детьми?»
«Не буду, поезжайте».
И потом эта открытка. Барселона.
«Vista parcial desde el mar»[4].
«На редкость удачно».
Эта открытка. Он понял: свершилось.
Может, ему и следовало расспросить Франца. Должна же быть какая-то связь между несчастьем, которое случилось позже, и тем, другим, о чем он не желал разговоров. Людвиг, она обманывает тебя. Никому не дано права так говорить. Он нервничал, когда кто-нибудь так говорил, он приходил в ярость. А может, Франц случайно заговорил сейчас о Барселоне? Может, их класс и в самом деле туда собирается?
— Почему ты вечно ходишь в этих узких, остроносых ботинках? — спросил Людвиг. — Ты же знаешь, что тебе это вредно. У тебя же с детства плоскостопие.
Гнев, охвативший Франца, улетучился, им завладело сознание беспомощности.
— Вернись домой, — попросил он, как просил директора: «Господин директор, я очень вас прошу, верните газету». — Отец, вернись домой.
Людвиг начищал шерстяной тряпкой черный стоптанный башмак отца-настоятеля. Беспомощность сына захватила и его. Ни один грех не останется неотмщенным. Это несчастье в Барселоне, что оно было — намерение или случай? Он так и не смог понять. Но скорей всего, девочка хотела убить. Кого? Себя, свою мать или обеих? Он никогда не желал этого брака. Ханна была слишком молода для Ганса. Она, видимо, вообще не созрела для семейной жизни. Она была слишком чувствительна, страдала из-за родимого пятна на лице. Но Анна желала брака. Ничто не останется неотмщенным.
«Анна, как это могло случиться?»
«Не знаю, Людвиг. Все произошло с чудовищной быстротой».
«Машину вела ты?»
«Она. Мы вдвоем поехали за покупками, а Ганс с мальчиком пошли купаться. Потом Ханна захотела немножко подняться в горы. Она жаловалась на головную боль, и я подумала, что ей от этого станет легче».
Франц потянулся через стол и перехватил руку отца, чтоб тот перестал надраивать ботинок настоятеля, и без того блестящий — дальше некуда.
— Вернись домой, отец, я очень прошу тебя, вернись домой!
— Нет.
— Почему?
— Этого тебе не понять.
Франц вдруг расхохотался, упал грудью на стол, на башмаки, схватил обеими руками мадонну, хохотал так, что старик испугался, и закричал, снизу заглядывая ему в лицо:
— Как поживает мать? Она спит с ним, а тебе привозит сувенирчики из своих паломничеств.
Людвиг схватил мальчика за плечи и притянул к себе через весь стол, опрокинув мадонну.
— Ну, ударь меня.
Франц от души хотел, чтобы отец его ударил, он кричал ему в лицо:
— Ударь меня!
Людвиг увидел бледное узкое лицо мальчика совсем рядом. Но желание ударить, чтобы заглушить злобный, издевательский смех, было вытеснено охватившей его жалостью, непомерной жалостью к мальчику, к себе, ненужным состраданием к этому миру, из которого он почти ушел, миру с кредитами и ссудами… мастерскую сменил обувной магазин, потом меховой салон, позднее — фабрика по окраске и обработке мехов. А дальше что?
— Ты не должен так говорить. — Он отпустил Франца и поднял с пола ботинок.
Франц встал.
«А ты ждал другого, служка?»
«Не знаю. Я ничего больше не знаю».
Не оглянувшись, Франц вышел из мастерской.
«Бог в помощь. Отдых проходит на редкость удачно».
Из тьмы Приморского сада Томас вышел на свет бульвара Ленина, пересек его и вновь углубился в мрак Республиканской, минуя улицу Царя Асена, где за решетчатой оградой расположился интернат.
Итак, прощание состоялось. Все свой надежды он возложил на эти два года. А теперь, когда настала пора возвращаться в разделенную надвое страну, он должен признать: ничего не изменилось. Два года подряд в его распоряжении находилась тога Понтия Пилата, которой он мог укрываться. Здесь ему разрешалось выставлять напоказ удобно нейтральную физиономию иностранца с выражением «это-не-мое-дело». Теперь все снова навалится на него. Только Николая теперь будут звать Марком или Гансом-Петером, а Костова — Гофманом или еще как-нибудь.