Расстояние. Педагогическое захолустье.
Это он так себя уговаривал. А на деле было бегство от чего-то, с чем он не мог сладить. Причины. Костов отмахнулся от него движением руки: «Причины можно найти для всего».
Он ненавидел угодничество, а сам был угодлив. Он боролся с ложью, а сам лгал. Он возмущался несправедливостью, а сам был несправедлив. Фантазер. Вечное бегство от себя самого.
Комната дежурного воспитателя в интернате была по-дурацки расположена. Глупее не придумаешь. Третий этаж, налево по коридору двенадцать шагов, направо по коридору, последняя дверь слева.
«Любит — не любит, к сердцу прижмет — к черту пошлет. Он придет, придет, придет».
Катя Паскалова сидела на кровати, которую кто-то задвинул в правый угол, чтоб она не качалась, хотя она все равно качалась, и заносила в журнал дежурств на бумаге предписанного формата, на странице 173: «26 июля. Дежурство прошло нормально. Катя Паскалова». Потом она сняла журнал с коленей, положила на стол и прошлась еще раз, как того требуют правила, по коридорам первого, второго и третьего этажей. Затем она снова вернулась к себе и села на постель, зажав коленями ладони в той же позе, в какой ждала его первый раз, и второй, и все последующие: всюду клокочет кровь — в лице, в голове, в груди — и еще неотвязный страх, что явится какой-нибудь ученик и спугнет Томаса. В приходе Томаса она не сомневалась никогда.
В одиннадцать тридцать она подала знак — погасила лампу, тут же зажгла снова, словно забыв что-то, и снова погасила. Потом она подошла к двери, открыла ее и принялась ждать, когда кто-то ощупью, в темноте подойдет к ее комнате.
По расписанию сегодня дежурила Здравка. Добродушная толстуха с выкрашенными в рыжий цвет волосами. У Здравки двое детей и муж, которого она таскает с собой на дежурство. Нет-нет, вовсе не ради этого. Просто она боится ночью кошек.
Здравка не из стеснительных.
«Он тебе в подметки не годится, этот парень».
«Еще разочек, Здравка. Поменяем дежурство».
«И что ты в нем нашла? Он тебе в подметки не годится».
«Ты это серьезно?»
«Еще бы».
«Он ведь уезжает».
«Скатертью дорожка».
Он не смеет так обидеть ее — не прийти именно сегодня.
Она уже дважды гасила свет, зажигала и снова гасила. Час ночи. Он не смеет. Если так, он не должен был в Козитчено, когда они ездили на хлопок, после вечеринки, где он с учениками танцевал твист, говорить ей: «Искате ли очте малко?»[5] Не должен, не должен был это говорить. Движением руки он увлек ее в ночь, не сказав, чего он хочет, и не сказав, что этого хочет она.
А она хотела. Просто так. Просто хотела…
Не может он сегодня пропустить свидание. Уехать, будто ее и на свете нет.
«Он не способен любить по-настоящему».
«Ты это серьезно, Здравка?»
«Еще бы не серьезно».
Томас стоял на улице под окном. Видел, как вспыхивает и гаснет свет. Только не сейчас, подумал он, только не сейчас.
«Ты будешь писать?»
«Буду».
«Не будешь ты писать».
«Буду».
«Ты забудешь меня?»
«Нет».
«Забудешь».
«Ох, Катя, до чего ж скрипучая кровать, неужели нельзя поставить другую? Все слышно даже в коридоре».
«Не думай сейчас про кровать».
«О чем же мне думать?»
«Я люблю тебя, понимаешь, люблю, люблю, люблю».
«Я тебя тоже».
Нет, только не сейчас, подумал он и пошел дальше.
Республиканская, тридцать два. На четвертом этаже в кухне — балконная дверь приоткрыта — сидит инженер, играет с друзьями в карты. Томас знал, что через час они запоют «Девушку-бесенка» и «Гей, Балкан, ты наш родной».
Он открыл дверь, зажег свет в коридоре. Навстречу вышла хозяйка в красном халате.
— Другарка Паскалова тука беше, — сказала она.
Значит, Катя была здесь.
— Я знаю, — ответил Томас и прошел к себе.
Как был, в темном костюме, лишь расстегнув воротничок слишком тесной рубашки и расслабив галстук, он повалился на кровать.
«Все пойдет по-другому».
Засмеялся раздраженно, ведь так он думал два года назад, начиная здесь свою работу.
Усталость взяла свое. Он заснул.
Самолет вылетел в пять часов тридцать минут утра. Часом раньше автобус авиакомпании «Табсо» доставил его в аэропорт.