В голосе мужчины не было враждебности, скорее сочувствие. И она поехала, не вымолвив ни слова, и тут же раскаялась, притормозила, дожидаясь, пока этот человек поравнялся с машиной, выглянула в окно и сказала: «Спасибо». — «Пожалуйста», — ответил он, снял шляпу и некоторое время подержал над головой, словно размышляя, не следует ли ему куда-нибудь ее пригласить.
Два месяца, а впереди бесконечность — сорок шесть. Вестфаль подсчитал, в какой день его выпустят: во вторник. По вторнику еженедельно. Пятьдесят два вторника в обычном году, пятьдесят три в високосном. Ему снятся безумные сны. А чувство такое, будто он вовсе не спит, будто лежит без сна в безграничном черном шаре, а шар вращается среди других геометрических тел, которых он не видит, хотя и догадывается об их присутствии. Приходя в себя, он собирает все свои духовные силы, еще оставшиеся у него, чтобы высмеять «экзистенциалистский бред», как он это называет.
«Видишь ли, Вестфаль, вопрос «кто кого» они здесь решают по-своему. Ты уже зачерпнул бортом воду, немного пока, но это только начало».
Он будет жаловаться. Почему они не передают ему письма? Он знает, что ежедневно получает письма отсюда и с той стороны.
«Жаловаться. Смешно».
А что тут смешного? Он ведь и на улице кричал и отбивался, словно пьяный, когда они хотели затолкать его в машину «тихо, не привлекая внимания».
«Следуйте за нами, не привлекая внимания».
«Чего ради я стану подвергаться аресту, не привлекая внимания? На помощь! Похищают! На помощь! Ударьте! Ну, ударьте же!»
Пусть все видят, как тут обходятся с бывшими депутатами ландтага. Неприкосновенность. Черта лысого! Да здравствует демократия!
«Только не вздумай отойти в тишине, слышишь, Вестфаль? Не засыпай! Иначе тебе снова приснится твой экзистенциалистский сон».
Он так и не выяснил, сколько времени они следили за ним, прежде чем схватить. День? Неделю? Два часа? Внутреннее ощущение безопасности его подвело, побудило к легкомыслию.
Но так ли обстояло дело: легкомыслие, забвение правил конспирации? Или его поступки не укладываются в рамки этих понятий? И это был прежде всего его личный риск, на который следовало пойти, индивидуальное участие в большой битве, от которого нельзя было уклониться? Выпусти они его сегодня, он снова пошел бы к Маруле, к Максу Маруле, профессору теологии, принудил бы его стать в боевую позицию: человек против человека, коммунист против христианина.
«Отличительная черта нашего времени — всемирное распространение коммунизма. И поскольку существование коммунистов есть данность, в наши задачи, в задачи христиан не входит уклонение от встреч с ними или неприятие их как врагов нашей идеи, нам следует сосуществовать с ними».
Вот что осмелился сказать Макс Марула в своей лекции в Большой аудитории перед сотнями студентов, может быть поддавшись внезапному порыву, когда увидел в одном из первых рядов его, Вестфаля. Он сказал нечто неслыханное, и сказал как бы между прочим, к слову. Вестфаль хотел поблагодарить его хотя бы взглядом, но с этой минуты Макс Марула ни разу не взглянул на него, даже когда выходил из аудитории мимо топающих и постукивающих карандашами студентов.
Завоевать этого человека означало завоевать тысячи других. Его задачи были предначертаны. И одной из них явился Макс Марула, с которым он впервые встретился на свадьбе дочери, когда Рут вышла замуж за Герберта Марулу, брата этого самого Макса.
Тогда они обменялись беглыми фразами, потягивая кошмарное пойло, самогон из картошки.
«Вы, господин Вестфаль, своим учением отнимаете у людей бога, не располагая возможностью дать им полноценную замену».
«А вы, господин Марула, своим учением заставляете людей томиться вечным несовершеннолетием».
Что-то задело его тогда в этом человеке. Может быть, равнодушие, с каким Марула уклонился от серьезного ответа, дав понять, что не считает Вестфаля подходящим партнером для рассуждений на философские темы. Но Вестфаль не отставал, хотя высокомерие собеседника его раздражало. Снова и снова он искал встречи, ибо подозревал, что за своим католическим триумфализмом Макс Марула скрывает нечто делающее его одиноким и глубоко несчастным.
«Следуйте за нами, не привлекая внимания».
Они дождались, пока он выйдет из квартиры Макса, нельзя же хватать человека, находящегося на нелегальном положении, в квартире профессора теологии.
Может статься, Макс Марула так и не узнал о его аресте.
На сей раз его поместили в новый корпус тюрьмы. Окно было больше, чем в старом. Можно было глядеть на улицу, видеть играющих детей. Тяга к преобразованиям у начальника тюрьмы. Но Вестфаль не желал иметь «парадный номер» с видом на день и на ночь, не хотел солнца, если оно не светит ему в лицо, не хотел дождя, если он его не мочит. Уж лучше камеру с дырой сантиметров на тридцать в скошенном потолке, и пусть дыра выходит на задний двор и будет забрана решеткой. Каждый день видеть и слышать жизнь, а самому в ней не участвовать — это было выше его сил. Он внес свое имя в список просителей.