К этому она была готова. Как была готова и ответить выпадом на выпад.
«Из какой зоны?»
Но он спросил только, какую комнату желает гостья — с ванной или без. Уже потом она узнала от горничной, что в «Астории» вообще нет номеров без ванны. Иссохшая, обтянутая желтоватой кожей кисть, на которую наползал белый манжет, вызывала у нее отвращение. Она не сразу взяла ключ, а дождалась, пока он положит ключ на стекло барьера. Она знала, что человек за барьером будет глядеть ей вслед, когда она пойдет к лифту. Этот взгляд сковывал ее шаги, хотя лифтер — мальчик лет шестнадцати с мягким по-детски лицом и белокурыми волосами «я паж бургундской королевы» — встретил ее приветливой улыбкой. Она дала ему на чай, за это он проводил ее до дверей комнаты, где остановился в смущении и ушел лишь после того, как она сказала: «Спасибо, вы мне больше не нужны».
В комнату доносился уличный шум, и Рут закрыла окно. Полоска заходящего солнца упала на кресло возле письменного стола, пересекла серый ковер.
Она обещала Герберту написать сразу же. Ему хотелось получить от нее весточку перед отлетом в Софию. Но до сих пор она так и не удосужилась написать, ибо состояние, в котором она находилась все эти дни, мешало ей заняться чем-либо иным, кроме того, что имело непосредственное касательство к ее желанию повидать отца. Теперь же у нее возникла потребность поделиться с кем-либо, кто наверняка ее поймет.
«Дорогой, все оказалось напрасно. Может, мне мешает, что я тоже немка, из «зоны», как они выражаются. Их больше устроило бы, если бы я приехала откуда-нибудь еще. Может быть, тогда мне бы даже удалось получить разрешение. До сих пор мне никто не отказал наотрез, но и разрешения никто не выписал, а надежда, которую пытались мне внушить, — это всего лишь деликатно сформулированная любезная отговорка. Боюсь — и от этого страха мне никуда не деться, — что четыре оставшихся года он не выдержит. Ведь и в концлагере он не смог бы выдержать ни месяца больше».
Письмо было адресовано в школьный отдел болгарского министерства культуры для передачи Герберту Маруле.
Она вызвала горничную и попросила ее позаботиться, чтобы письмо было отправлено сегодня же.
«Существует только одна серьезная философская проблема: самоубийство. Принять решение, стоит ли жизнь того, чтобы жить, — значит дать ответ на кардинальный вопрос философии».
Эти слова побудили Рут купить книгу. Без определенной цели, просто по привычке она сняла с полки несколько книг. Среди прочих и тоненькую черную брошюрку издательства «Ровольт»: эссе Камю «Миф о Сизифе — Опыт абсурдного». Поддавшись на привычную игру — оценивать книги по первой фразе, — она купила брошюрку.
Теперь, удобно откинувшись в кремле и закурив сигарету, она продолжала читать, готовая последовать за дальнейшим продвижением мыслей автора, за их расширением и углублением, а потом как бы вытеснить их самой жизнью, злобой нынешнего дня. Но ничего у нее не вышло. Ей подумалось, что эти страницы надо прочесть отцу. Она представила себе, как он сидит в камере на столе, закутанный в одеяло, с улыбкой на худом лице.
«Принять решение, стоит ли жизнь того, чтобы жить, — значит дать ответ на кардинальный вопрос философии».
Он ничего не забыл, она забыла все, ничего не помнила десять лет подряд. Его, тот вечер, ту игру. Он умер. Он был вытеснен другим человеком, который явился к ним, к ней, к матери и знал про все: про луну, про больной зуб, про солнце, про цветы в саду, про больной живот и головную боль.
«Твой отец умер».
Мать подняла ее обеими руками, отнесла на диван, села рядом, взяла ее руки в свои, начала их гладить одним пальцем.
«Я должна тебе это сказать, Рут: он не вернется».
«Почему?»
«Он умер».
«Умер — это надолго?»
«Навсегда».
Навсегда не имеет конца. Но спустя десять лет ей вдруг сказали: «Поезжай в Мастен. Он там лежит в больнице и хочет тебя видеть».
«Кто он?»
«Отец. Мать тебя обманула».
Она пыталась вспомнить — его лицо, звук его голоса, его руки, его походку. Но ведь умер — это навсегда. И вместо него она видела только другого, того, кто и ей дал новое имя: «Д-р Венд. Стоматолог. Прием: понедельник — пятница. Утро: 9—12. Вечер: 15—18». А в больничной палате лежал тот, кого она не знает, маленький, высохший, уродливый. Она ничего к нему не испытывала. Сидела у его постели, держала за руку, влажную, больную руку. Держала только из сострадания, потому что видела, какое это для него счастье. Должно быть, он что-то почувствовал. Он сказал, чтобы она шла домой, и она ушла. Она даже не стала делать вид, будто хочет остаться, лишь в дверях еще раз обернулась и вдруг узнала его лицо, искривленное усилием выдавить улыбку, а улыбка не получалась — как в тот вечер.