Теперь Вестфалю, напротив, хотелось остаться одному. Ротмистр вдруг начал вызывать у него отвращение.
— Я бы заснул.
— Только без фокусов. По крайности дождитесь, пока меня сменят.
Ротмистр вышел, запер дверь и еще разок толкнул ее, чтобы проверить, все ли в порядке.
Вестфаль неотступно глядел на дверь. С улицы донесся рев тяжелого грузовика, по прутьям решетки скользнул свет прожектора, да так стремительно, что глаза этого почти не уловили.
Все его мысли опять сосредоточились на одном: побег.
РАСКОЛ
В этот день Макс отказывал всем, даже друзей просил не беспокоить его и не являться по случаю годовщины его первого богослужения. Он испытывал потребность в одиночестве, «в изоляции», как он выражался, чтобы обрести самого себя. В нем нарастало чувство неуверенности, почти страха, что теперь он вовсе не сумеет ответить или ответит лишь ошибочно на основной вопрос своего мышления о взаимозависимости бога и вселенной, вопрос, который в бытность его миссионерским учеником и абитуриентом не представлял для него никаких трудностей. Где-то же должна находиться отправная точка, с которой можно продолжить нить рассуждений. И однако ему казалось, что еще никогда в жизни он не был так удален от этой точки.
Газеты, которые лично прислал епископ, он разложил перед собой на письменном столе. Нет, он совсем не стремился — и вдобавок так неожиданно — оказаться в центре внимания этой расколотой страны: славословия герою в одной ее части, нападки в другой, той, которую он, несмотря на все нападки, несмотря ни на что, считал своей.
Разумеется — сейчас у него не оставалось сомнений, — он допустил ошибку, приняв приглашение выступить с лекцией в Халленбахском университете. Епископ так ему и сказал:
«Просто диву даешься, как часто соприкасаются высокий интеллект и наивность. Однако я даже мысли не допускаю, будто вы столь уж неразумны и не сознаете, что скорее поддерживаете врагов нашей святой церкви, нежели ее приверженцев».
«Я, ваше преосвященство, пытаюсь отыскать путь между двумя полюсами, из коих один, атеизм, отрицает бога, другой же, догматическое верование, презирает мир как излишний этап на пути к богу».
И тогда епископ протянул ему газеты, две стопки — восточная и западная, где нужные статьи были отчеркнуты красным карандашом:
«Прочтите».
«Я и так знаю, что говорят обо мне журналисты».
«И все же прочтите».
«Газеты, ваше преосвященство, не есть окончательное мерило».
«Тем более не следует иметь с ними дело».
«Не я бегал за журналистами, а они за мной».
«Не все ли равно в результате?»
Тут он ничего не ответил, проглотил упрек молча, как и намеки епископа на характер его лекций по философии веры.
«Я неоднократно задавался вопросом, дорогой друг, что больше всего завораживает, больше всего соблазняет в ваших лекциях и печатных трудах — слова ли, содержание или всего лишь блеск вашего красноречия. На мой взгляд, вы более поэт, нежели ученый, профессор. Знаете, что сказал мне недавно человек, побывавший на вашей лекции? «Меня попросту испугало, как студенты встречали профессора: топот, аплодисменты, выкрики. Мне почудилось, будто я попал на концерт битлов. В роли звезды — профессор теологии. Не знаю только, во имя чего это свершается, то ли во имя истины, то ли во имя тщеславия».