«Не надлежит ли нам скорее обратить неиссякаемую энергию земли и блистательные достижения науки на службу жизни во имя новой эры человечества, нежели делать их орудием смерти?»
Фраза показалась ей знакомой, а заголовок объяснил, почему именно:
«Профессор теологии поддерживает предложения Советского Союза о всеобщем разоружении».
Итак, эти слова принадлежат Максу. Да и остальные тоже, хотя и под другими заголовками.
«Надо обеспечить каждому человеку такой образ жизни, который не противоречил бы его человеческому достоинству».
«Профессор теологии поддерживает западногерманских рабочих, требующих участия в управлении».
«Чудовищные виды оружия, которое предоставляет в наше распоряжение современная наука, порождают страх и недоверие задолго до своего применения. Они извращают психологию народов».
«Профессор теологии выступает против реваншизма и психологической войны».
Все это она уже читала дома, в Халленбахе. Местные газеты цитировали его, и «Нойес Дойчланд», и «Зоннтаг», и «Морген». Она радовалась как ребенок — Герберт вышучивал ее за это, — следя за тем, какие газеты пишут про Макса, а какие нет. Здесь, на письменном столе, они были собраны все вместе, в том числе и неизвестные ей — газеты другой стороны.
«Церковь на службе богу — или коммунизму?»
«Наивность или результат идейных заблуждений профессора теологии?»
«Оставьте профессору профессорово, а политикам — политиково».
«Профессор теологии в роли троянского коня коммунистов».
И тут она все поняла. Макс не без умысла послал ее в эту комнату. Он хотел, чтобы она просмотрела, прочла статьи, поняла, в какое затруднительное положение он попал. Тогда, быть может, она и сама не станет втягивать его во всякие рискованные предприятия. Он запустил чернильницей в черта много раньше, чем тот появился.
Макс стоял между каминной и кабинетом. Он уже довольно долго наблюдал за Рут. Она стояла боком к нему, чуть наклонясь, и держала в руках одну из газет. Он нашел, что она неестественно бледна. Глаза казались слишком большими для ее лица с тонким, чуть горбатым носом. Максу подумалось, что лица подобной хрупкости он встречал во время своей поездки по Израилю. Рут хороша собой. На редкость хороша. Когда она подняла голову и обратила к нему лицо, Макс растерялся.
— Неизвестно, кто глупее, — сказал он, указывая на газеты и недвусмысленно давая понять, что имеет в виду обе стороны — и Восток и Запад. Заметив, что она хочет возразить, он опередил ее:
— У меня превосходное кьянти. Выпьешь рюмочку?
— С удовольствием.
Они вернулись в каминную, и Рут только теперь заметила оловянные и медные тарелки над дымоходом.
— Chianti classico Bertolli, — сказал Макс и, подняв оплетенную пузатую бутылку, наполнил рюмки и предложил одну Рут.
Он всячески силился придать разговору непринужденно шутливый характер, но усилия его были слишком очевидны. Смущение сковывало обоих, как уже бывало в Халленбахе, когда им случалось остаться вдвоем, и, желая немного разрядить атмосферу, она пригубила вино.
Макс, чтобы не молчать, принялся объяснять ей, откуда берется такой арабский узор на коврах.
Рут отставила свою рюмку.
«Неизвестно, кто глупее».
Ее вдруг взяла досада, что она ничего ему не ответила. Какую же позицию занимает Макс?
— Я провела целую неделю в Нюртенштейне.
Ну, дело сделано. Она ждала вопроса. Ему ведь известно, что ее отец сидит именно в Нюртенштейнской тюрьме.
— А как поживает Герберт?
— Он сейчас в Болгарии, с делегацией работников культуры.
— Бедняжка.
Сомнения нет, он уклоняется. Вот так же и в Халленбахе он уклонялся от всяких политических разговоров, какие пытался завести Герберт, уклонялся и отмалчивался.
«У вас в ГДР есть странная привычка, — Рут уже заметила, что он не говорит «зона», из любезности, быть может, но он ни разу не оговорился, у вас есть странная привычка подчинять политике решительно все, даже визит или разговор за ужином».
«Я предпочел бы, чтобы у нас не было в этом надобности».
Сейчас она все ему выложит. У нее нет больше сил сидеть и болтать о никому не нужных пустяках.
— Вот уже несколько дней я тщетно пытаюсь получить разрешение на свидание с отцом. Я уже потеряла надежду, что мне это когда-нибудь удастся.
Он надеялся, что она отнесется с большим сочувствием к его невысказанной просьбе. Она ведь читала, как пишут о нем газеты.