Даже в утро своей свадьбы она думала, что не сможет ответить «да». А все будут стоять кругом и ждать. И вслушиваться в стократное молчание.
«Готовы ли вы?»
Да, во всем виноват он, благочестивый кривобокий сапожник. Его омерзительные руки, которыми он гладил ее волосы, ее тело.
«Мама, я больше туда не пойду. Пусть забирает назад свои чулки и гарнитуры».
«Ты хочешь получать чулки от патера Зигисберта?»
«Ничего я не хочу. И замолчи, мама».
Надо было сказать: «Да, да, да, от него, от того, кто навлек позор на свой орден, от совратителя и отступника». Это он — боже мой, надо было признаться, — это он приезжал каждый год к ним в Гинденбург подыскивать учеников для ордена Сердца Иисусова, это он поместил Макса в «Christus Rex», миссионерскую школу, а потом приехал, чтобы забрать и Томаса, младшего: должно быть, он заметил, как дрожат у нее губы, когда во время причастия он кладет облатку ей на язык. От той ночи с ним остался лишь слабый лунный свет да кровать, где лежала она, а он стоял перед ней на коленях, прижимая лицо к ее холодным ногам.
«Что вы делаете? Вы не должны так делать».
Она вышла из салона через заднюю дверь, даже не предупредив служащих, что уходит. Ей было все равно. Что теперь делать, она не знала и поэтому надумала съездить к Людвигу, в Камиллианскую больницу. Ей вдруг захотелось прямо в лицо сказать Людвигу, что он ей противен и был противен всегда, с первого дня. Она упивалась этой мыслью. Наконец-то она нарушит самодовольное благочестие кроткого смиренника.
Но непостоянная в чувствах и в мыслях, Анна вдруг передумала. Велела шоферу вернуться в город и отвезти ее домой. Франц может быть у Макса. Удивительно, как это ей раньше не пришло в голову.
Брат собирался съездить на Бодензее. Он там часто отдыхает, он и Франца как-то приглашал составить ему компанию. Мальчик привязан к Максу. Это ее всегда радовало.
Надежда была так сильна, что обратилась в уверенность. Ларчик открывается просто. И Ганс прав, как это он сказал за завтраком? Ах, да — своей невыдержанностью и слепой любовью она выживает мальчика из дому.
Герберт принял ванну и проспал два часа. Теперь он чувствовал себя вполне свежим, как и утром, когда садился в самолет. Солнечная оживленность городских улиц уже по дороге с аэродрома захватила его. Гора Витоша совсем рядом, она так и манит ехать дальше, дальше, в зелень горных хребтов, и выше, выше, в глубокую синеву неба над ними.
— София — город редкостной красоты, — сказал он Степанову, встретившему его в аэропорту.
У Герберта была назначена на семь часов встреча со Степановым — приставленным к немецкой делегации инспектором министерства. Они вместе поужинают и попутно разработают программу ближайших дней. Уже от дверей номера он еще раз глянул на себя в зеркало и спустился в ресторан.
Степанов и Гермер сидели за столиком у окна, перед ними стояли две бутылки мавруда, одна — уже пустая, другая — наполовину, и тарелка с остатками кебабчаты. По скатерти были рассыпаны хлебные крошки.
Гермер вытянул над столом свою маленькую птичью головку, и казалось, вот-вот клюнет Степанова. Они спорили уже два часа, причем Гермер так и не добрался до своей комнаты только потому, что ему вздумалось покритиковать: «На удивление мало грамматики». И сказал-то, лишь бы что-нибудь сказать по поводу рукописи, которую подсунул ему Степанов. «На удивление мало грамматики». — «В этом как раз и состоит мой метод». — «Само собой, но…» — «Да, да, я знаю…» — И вот они сидят за столом.
«На удивление мало грамматики».
Герберт прошел мимо столиков, Степанов, весь красный, с каплями пота на лбу и над верхней губой, ринулся ему навстречу, раскрыв объятия.
— Добрый вечер, товарищ Марула, добрый вечер. Как вам понравился ваш номер?
Номер ему понравился — кресла, ванна, выложенная черной плиткой, из окна вид на универсальный магазин и минарет мечети.
— Экстра, — сказал он, и Степанов придвинул ему стул:
— О, вы уже свободно говорите по-болгарски.
Они засмеялись — и Гермер, которому Герберт кивнул, тоже засмеялся.
Степанов через стол подтолкнул рюмку к Герберту и наполнил ее до половины.
— С лимонадом или без? — В ожидании ответа он задержал бутылку над рюмкой.
— С водой, — ответил Герберт.
В глубине души он надеялся застать Степанова одного, но лишь теперь, когда они сидели втроем, осознал это. Он собирался поговорить со Степановым не только о программе их пребывания здесь, но еще и о другом деле, которое в данную минуту было для него, Герберта, важней, как его ни называй, личным или служебным. Обсуждение программы он мог бы отложить и до завтра, он использовал его просто как предлог для того, другого разговора.