— Ну как? — спросил Степанов.
И Герберт:
— Экстра.
— Ешьте таратор, и вы доживете до ста лет. Да, ваш брат получил орден Кирилла и Мефодия.
Вперемежку с преимуществами таратора, а также интуитивного и грамматизированного метода он узнал о Томасе больше, чем ожидал. Томас — теперь в этом можно не сомневаться — стал за два года другим человеком. Более зрелым. И уж, наверно, за эти два года сумел понять, что тогда он, Герберт, не мог не поддержать увольнение, что он, Герберт, не мог покрывать Томаса только из-за родства. Он всегда был убежден, что Томас при своих способностях рано или поздно отыщет правильную дорогу, пусть только сперва найдет самого себя, и, стало быть, незачем избавлять его ни от трудностей, ни от горьких разочарований.
«Карьерист!»
Вот что бросил Томас ему в лицо. Смех, да и только. Он даже не обиделся на Томаса. Чего не скажешь в бессильной злобе! Он, Герберт, вовсе не стремился выбиться наверх, его увлекал за собой Фокс, к которому он после первой их встречи в том сарае оказался привязан на всю жизнь.
«Без тебя, Фокс, я был бы ничем».
«Вздор. Без твоего труда, без твоих способностей ты был бы ничем. Не я же спас тебе жизнь, а ты мне».
И все же Герберт твердо верил, что каждому человеку потребен кто-то другой, кто поможет ему открыть самого себя. Он хотел бы стать для Томаса тем, чем был для него Фокс, первый секретарь Халленбахского окружного комитета. Его охватило нетерпеливое желание как можно скорей увидеть брата, устранить наконец мелкие разногласия, которые Томас склонен рассматривать как вражду, поставить точку и — одновременно — положить начало. Нельзя, чтобы они и впредь избегали друг друга. Его не переставало мучить сомнение: была ли оправдана тогдашняя суровость по отношению к Томасу? Лишь сегодня, в этот вечер, в Софии, в ресторанном гуле, в суете — кельнер как раз принес кьюфтету, — сомнение уступило место надежде и вере в себя.
— Я очень рад, — сказал он.
Степанов уже не мог понять, о чем толкует Герберт. И поскольку он промолчал, Герберт указал на солистку:
— Что она поет?
— «У моря, у синего моря».
Час спустя после Анниного звонка Макс Марула сел в свою машину — черный «мерседес» — и поехал в Лоенхаген. Он был встревожен. Вероятно, произошло что-то из ряда вон выходящее. По телефону трудно было понять, какой у Анны голос — он доносился откуда-то издалека, но у Макса создалось впечатление, что она ужасно испугалась, когда он сказал ей: «Нет, Франца у меня нет».
Макс хорошо знал возбудимость сестры, ее привычку вечно все преувеличивать, но на сей раз — он это почувствовал, — должно быть, произошло что-то серьезное.
«Боже мой, Макс, где ж ему и быть, как не у тебя?»
Прозвучало словно вопль. Почему Анна была так уверена, что Франц у него? А вдруг с мальчиком что-то стряслось, такое, о чем и подумать страшно? Франца он любил больше других родственников.
Раньше он часто наведывался в Лоенхаген, гонимый чувством ответственности, которая лежит на нем, как на старшем, и желанием сохранить семью. Но Анна использовала его как рекламу, представляла его всем кому не лень, называла полный дом гостей, и ему приходилось целый вечер беседовать с ними.
«Ах, господин профессор, я прочла вашу статью в «Цайт». Так увлекательно, так увлекательно!»
«Очень лестно для меня, сударыня».
«Ваша сестра рассказывала, господин профессор, что вы собственноручно застрелили леопарда».
«Да, это удовольствие обошлось мне в лишние пятьсот марок».
«Как вы объясните, господин профессор, почему я страдаю такой ужасной бессонницей? Я ночи напролет должна о чем-то думать».
«Сказывается возраст».
«Нет, у меня всегда так было, с тех пор, как я начала думать».
«А с каких пор вы начали думать, милостивая государыня?»
Он всегда радовался, когда выпадала возможность провести вечер вдвоем с Францем. Ему казалось, что в мальчике возродились приметы его собственной юности — некая бескомпромиссность, поиски правды, исступленные поиски на грани самоистязания. Он стремился уберечь Франца от одиночества, которое так изводило его самого, семнадцатилетнего, в миссионерской школе и от которого он мнил укрыться за высокомерием интеллекта. Во всяком случае, именно так расценивал он теперь свое прошлое, снова и снова перечитывая страницы дневника и не переставая удивляться человеку, чей образ открывался ему на этих страницах.
«Фалькенхайн, «Christus Rex», 10.10.34.
Почему я так одинок среди множества однокашников? Уважать учителей не могу, а однокашники вызывают у меня чуть ли не отвращение.