«Правда, только правда — по отношению ко всем, по отношению к каждому».
Фантастика! Он для этого не годится. Он не такой. Либо ему попросту не хватает мужества. Словом, чего-то не хватает.
Говорил завотделом. Томас глядел, как тот стоит на своих коротеньких ножках между ним и учениками, но Томас не понимал, что говорит зав, за все время своего пребывания так и не научился понимать: человек едва шевелит губами, а у самого словно каша во рту. Можно угадать только общий смысл. Стало быть, орден Кирилла и Мефодия. Так-так. Этого следовало ожидать. Два года безупречной деятельности в стенах языковой гимназии, уделял внимание фонетике, создал кабинет, использовал липецкий метод, успеваемость повысилась с четырех целых пятидесяти шести сотых до пяти целых и двух сотых… Благодарю вас, товарищи! Я буду навешивать его в день учителя и в день образования Республики, чтобы он вещал о моих заслугах и прикрывал мои упущения. Я учитель — кто может сказать о себе больше?
Он слышал аплодисменты, видел лица, чувствовал чьи-то рукопожатия:
— Честито! — Спасибо!
— Честито! — Спасибо!
— Честито! — Спасибо!
Перед глазами — лицо Николая, и на нем неизменная ухмылка, которая вообще не сходит с его лица — так по крайней мере казалось Томасу, — если не считать того единственного случая, когда Томас, месяца через полтора после своего приезда, вступил с Николаем в открытую войну.
«Ты, верно, воображаешь, что ко всем прочим привилегиям пользуешься еще и привилегией бездельничать?»
Ох, как примитивно! Разыгрывать на людях человека сильного, порядочного, одержимого манией правдивости! Потому что, если говорить по совести, он был трус и к тому же обладал ужасным свойством спустя ровно пять минут сожалеть о своей смелой выходке, порожденной бешенством. Да-да, он струхнул, когда мальчик на перемене подошел к нему и сказал: «Товарищ Марула! Я не хочу получать хорошие отметки лишь потому, что мой отец — первый секретарь. Я могу сходить к товарищу директору. Я скажу, что не хочу получать хорошие отметки».
А Томас слушал и думал о возможных последствиях: известят посольство, потом министерство в Берлине, старший референт еще раз перелистает бумаги и скажет: «Я ведь с самого начала не хотел его посылать. Он же всегда страдал вспыльчивостью. Вот вам, пожалуйста».
«Я не это имел в виду, Николай».
«Я не хочу получать хорошие отметки».
«Я перед всем классом скажу, что имел в виду совсем другое».
А на деле он именно это имел в виду и показал мальчику, какое ничтожество их учитель.
— Честито! — Спасибо.
Все ждут. Придется выступить. Мировоззрение, мораль, революционный дух, социализм.
— Правда — это надежда и дерзание, — сказал он, адресуясь к одному Николаю. Он не добавил: «Дерзать надо мне, а не тебе». Он подумал: ну и чушь я плету — и стал подыскивать слова, которыми можно завершить речь. — Вы, — сказал он, — призваны представлять социализм, чьи человеческие предпосылки есть правда, мужество и стойкость характера.
Удачно кончил. Аплодисменты.
В толкотне Катя пробилась к нему. Тронула, чтоб другие не видели, его руку и тихо сказала:
— Я сегодня дежурный воспитатель.
У нее была своеобразная манера сообщать ему о своих желаниях.
— Мой отец, — сказал Николай, притиснутый к нему, — был бы очень рад, если бы вы зашли к нам.
Интересно, почему Костов надумал пригласить его перед самым отъездом?
«Я не хочу получать хорошие отметки».
«Я не это имел в виду, сказано же тебе: я не это имел в виду».
— Вы придете? — спросил Николай.
— С удовольствием, — ответил Томас, — разумеется, что за вопрос.
И сам на себя рассердился за необычайную готовность, с какой принял приглашение.
Франц разоблачался в ризнице с нарочитой медлительностью, тянул время, он хотел знать наверняка, что мать уже ушла, что она не ждет его больше. Когда они вместе ходили по улице, она всякий раз повисала у него на руке. Он не ценил подобных изъявлений нежности. Сегодня по дороге в церковь она бежала рядом в своем узком черном костюме. «В черном ты кажешься стройней», — говорит Ганс, — и в узконосых туфлях на шпильках. «От этого у тебя ноги кажутся длиннее», — говорит Ганс.
Она висела на нем, словно боялась потеряться.
«Лучше бы нам поехать на машине, как, по-твоему, Франц? Не глупо ли так бегать?»
Ей было неловко, до ужаса неловко. Она сгорала от смущения. А он все убыстрял, все убыстрял шаги.