- Виталька, - сказала она, - ни у кого нет, ты моя последняя надежда.
- Ты меня всегда Быстроглазиком называла, - сказал я. - Чего это ты вдруг "Виталька" говоришь?
- Не знаю, - ответила Люсенька. - Само собой получилось. Что ты на меня так подозрительно смотришь?
Я достал из портфеля тетрадь и дал Люсеньке.
- Очень тебя прошу, - сказал я, - подумай, почему ты меня назвала Виталькой.
- А ну тебя! - сказала Люсенька. - Вечно ты разыгрываешь.
- Да нет же! - сказал я. - Это очень важно. Подумай, на следующей перемене скажешь.
- Хорошо, хорошо, не волнуйся, - сказала Люсенька и попятилась от меня.
На той же перемене Горбылевский с Мишенькой затеяли разговор в коридоре - специально для меня.
- Ходят слухи, - сказал Мишенька, - что один человек дежурит целыми днями на улице и выполняет любые поручения.
- Я же сразу сказал, что он чокнулся, - ответил Горбылевский.
Я стал насвистывать и притоптывать ногой. Телефонщики тоже насвистывали и притоптывали.
На следующей перемене Люсенька Витович сказала мне, что думала целый урок, но так и не смогла понять, почему вдруг назвала меня Виталькой.
- Ладно, - сказал я, - если что придет в голову, сообщи.
Как только прозвенел звонок с последнего урока, Люсенька подскочила ко мне, страшно веселая.
- Виталька, - сказала она, - я только что поняла, честное слово! Посмотрела на тебя - и поняла!
Она долго хохотала, прежде чем произнесла:
- У тебя глаза перестали бегать! Ой, как здорово! Поздравляю тебя!
"Чему ты радуешься? - хотелось мне крикнуть. - Это же симптом!"
На улице я обнаружил новые симптомы. Все у меня чесалось: нос, затылок, ноги; спина зачесалась в таком месте, что не дотянуться. Я решил было почесать ее об угол дома, но спохватился, что после этого Дербервиль не сможет себя уважать. Пришлось терпеть. Мука! Что приходится иной раз выносить человеку, чтоб сохранить достоинство. Я все поеживался, шевелил лопатками и даже стал похохатывать. Тут выяснилось, что почти все слова, которыми мы пользуемся, смешные. Особенно меня рассмешили слова "троллейбус" и "милиционер". Я удивлялся, как это раньше без смеха эти слова произносил. Как назло, мне два милиционера попались на глаза. От первого я, смеясь, убежал, а второму радостно, как солнышку после целой недели дождей, заулыбался. Он мне ответил такой же радостной улыбкой - мы разошлись счастливые.
Самым смешным оказалось слово "простокваша". Я долго стоял перед витриной молочного магазина, смотрел на бутылку с простоквашей, на свое улыбающееся отражение и думал о том, что, слава богу, на свете ничего серьезного нет и быть не может, все трын-трава, и мои симптомы тоже.
Дома я помылся под душем и растерся полотенцем - симптомы прошли. Обедать я отказался, заперся в своей комнате и долго стоял перед зеркалом, стараясь спокойно, по-научному наблюдать за своими глазами. Я прислушивался, не появятся ли новые симптомы. Кое-какие симптомчики давали о себе знать, но сразу же пропадали. Потом я стал что-то искать глазами и искал до тех пор, пока не увидел книжку стихов: папа - упорный человек! продолжает мне подсовывать стихи. Раз уж мои глаза остановились на этой книжке, я стал сперва перелистывать ее, потом прочел первую строфу одного стихотворения и обнаружил, что там про меня. Я прочел стихотворение до конца - про меня! Еще одно - про меня! Необъяснимым, невероятным образом складывалась моя жизнь: таинственные совпадения, от которых мурашки по спине бегали. Вся книжка от начала до конца была про меня! "Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет", - читал я и плакал. Сколько времени я провел за чтением, не знаю.
Я услышал звонок, голос Саса: он спрашивал, дома ли я. Я утер слезы и вышел к нему. Сас сообщил, что начал писать вчера исторический роман: Англия семнадцатого века. Один молодой англичанин, безнадежно влюбленный, вступает в армию Кромвеля. Сас как раз дошел до того места, когда этот англичанин после боя находит раненого и беспомощного мужа той женщины, которую он любит. Сас сказал, что готов мне почитать, хотя ему не терпится дальше писать, - пусть рука отдохнет.
- Ты такого не читал! Идем.
Я понимал, что роман интересный, но разве мне до романов? Да и знал я уже, чем в этом романе все кончится. Англичанин "прогрессивных взглядов" будет лечить мужа "той женщины", перевязывать ему раны, а потом отправит этого рослого баскетболиста к его Неллечке. Что я, Саса не знаю?
Я поплелся за Сасом в его квартиру. Я подумал: "Этот эрудит, наверно, может разобраться, что со мной происходит".
- А ну-ка, Сас, взгляни на меня, - сказал я. - Ты не замечаешь никаких перемен?
Сас взглянул: что-то есть, но он так сразу не может ответить - нужно проанализировать.
- Ты на глаза мои смотри, - сказал я.
- У тебя красные веки, - сказал Сас - Следовательно, ты плакал.
- Сас, - сказал я в тоске, - они перестали бегать! Никогда больше я не увижу козу, которая собирается боднуть меня в спину!
Сас отнесся легкомысленно к тому, что я сообщил. Он захихикал довольно обидно.
- И ты из-за этого плакал? - сказал он и пожал плечами. - Должен тебе сказать, у большинства людей глаза не бегают - и ничего, они без этого обходятся. Невесть какое достоинство.
Сас стал ходить по комнате, стал вдумываться в этот вопрос и объяснять мне: ни у одного мыслителя глаза не бегали - ни у Эйнштейна, ни у Сократа, ни у Альберта Швейцера...
- Сас, - сказал я. - Так это же еще не все! Это же только симптом: мне страшное приходит в голову.
Сас стал деловитым и спокойным. Он собрал на столе бумаги, сложил их в стопку.
- Давно это с тобой? - спросил он.
Я ответил, что довольно давно; вначале, правда, не так явно было, но вот вчера отчетливо и ужасно... Сас кивнул. Он ушел на кухню и вернулся с топориком, каким мясо разделывают, и с ножом. Он положил обе эти загадочные вещи на стол. Нож был мельхиоровый. Я машинально потянулся рукой к красивой вещице. Сас отбросил мою руку и переложил нож и топорик подальше от меня.
- Я понял сразу, - сказал Сас сухо. - Тебе хочется убить человека. При некоторых душевных расстройствах это бывает.
Сас всегда был обо мне хорошенького мнения.
- Да нет, Сас! - сказал я. - Мне хочется подарить свою коллекцию марок. Всю сразу! Нестерпимо хочется! Приступы такие, понимаешь? Я боюсь, что не справлюсь с собой!
Сас опять отнесся слишком легкомысленно к моему сообщению. Опять он захихикал и уже без опаски приблизился ко мне.
- Я не знаю, - сказал он, - чего ты так нервничаешь? Ну так подари. Что тут страшного?
- Тебе легко говорить, - сказал я. - Это дорогущая коллекция. Ее еще дед начал собирать. Это мое самое сильное увлечение. Ты подумай, Сас, в каком я положении!
Сас подумал: походил по комнате, держа голову набок.
- И все-таки я считаю, - сказал он, - что ты должен совершить этот поступок: нельзя подавлять в себе благородные порывы. Это украсит твою жизнь! Может быть, - добавил Сас со своим противным смешком, - это будет ее единственным украшением.
- Сас, - сказал я, - подари мне вот этот красивый ножичек.
- Чего вдруг?
- Вот видишь, - сказал я, - легко говорить о благородных поступках, но гораздо труднее их совершать.
Сас пробормотал, что я болтаю пошлости и что все его доводы разбиваются о мою тупость.
- Неужели тебе не жаль своих благородных порывов?! - спросил он. Неужели тебе хочется их в себе задушить?!
- Сас, - сказал я, - если можешь, задуши их во мне: пользы никакой, а убытков много.
- Пусть будет по-твоему, - сказал Сас - Но знай: когда-нибудь ты пожалеешь об этом.
Он велел мне раздеться до пояса.
- Начнем, как полагается, с опроса, - сказал Сас. - С чего начались у тебя эти... ненормальности?
- Они начались после того, доктор, как я ударился головой о ступеньку.
Сас спросил, не было ли у нас психически больных в роду. Я ответил, что у меня папа со странностями: способен на необъяснимые поступки. Сас поморщился и уже после этого все делал мне назло. Он стал нагло водить пальцем перед моим носом и велел мне следить глазами за этим пальцем.