– Прошел автобус, – обрадовала нас женщина. – Прошел и сказал: боле не поеду, плохая дорога.
Уехал грузовик, санки укатили, и Холюша, договорившись с шофером, побрел домой. Был он маленький, от старости щуплый. Год от года сох. Восемьдесят с лишним лет, что ни говори…
Остались мы в конторе вдвоем. На крылечке посидели, в тепле поскучали и пошли в кузню.
Она размещалась не в тепле, но в затишке – под одной крышей с плотницкой. Кирпичный сей домик ставили давно, лет двадцать назад, еще при Лыгине, знаменитом бригадире. Рядом с кузней под небом трактора ремонтировали. Три из них сейчас стояли, оранжевые, как апельсины на белом снегу.
Бородатый Шаляпин, завидя нас, оставил трактор и поспешил куревом у гостей разжиться.
– Бедствуем с папиросами, – оправдался он. – А тут зуб болит, мочи нет. Куревом лишь спасаюсь. Ходил вчера к фельдшерице в Вихляевку, не стала дергать, говорит, не положено, в район иди. Ленится. Летось так хорошо мне два зуба выдернула.
Поговорили мы с Шаляпиным, в кузню к Виктору Харитонову зашли, Солонич тут же на воле сани ладил.
Странное дело, мать и хуторские бабы, мужиков не жалуя, крестят их подряд горькими пьяницами: что Шаляпина, что Харитонова, Солонича тож. Конечно, не без греха мужики. Но что интересно… Того же Шаляпина взять: пьет он давно, но работник – каких поискать. С трактора не слезает. Работает безотказно и зарабатывает хорошо. Вот опять нам мать сообщила, что нынче осенью на силосе Шаляпин четыреста с лишним рублей получил, за месяц. Деньги большие, но честно заработанные.
Виктор Харитонов тоже в пропащих ходит. А на лицо и телом – крепкий здоровяк. Он из породы тех грамотных сельских умельцев, которые редки сейчас на селе. Сварщик он, и кузнец, механик, и на все руки мастер.
О Солониче что и говорить. Стоит посреди хутора его усадьба – любо глядеть. Просторный дом и кухню сладил он, словно игрушечки, своими руками. Мать хоть иногда и поругивает его за пьянство, но добавляет: «Солонич голову не теряет. Выпьет, и в нем живости прибавляется. Он тогда еще дюжей работает, говорит, моторней делаюсь. Сена ныне накосил три привалка…»
Поговорили мы с мужиками о новостях хуторских да городских, пожаловались на трактор, который долго не идет. К одиннадцати обещал управляющий, а теперь уж за полдень.
– У нас – колхоз, – посмеивались над нами. – Обещанного три года ждут. – А потом добавили серьезно: – Идите вы лучше на ферму. Туда он так или иначе придет. А тут не дождетесь.
Решили мы доброго совета послушать и пошли к ферме, которая лежит на отшибе, за хутором. И вечно тянет оттуда острым бередящим запахом силоса.
Приземистые кирпичные строения теперь, в снежную пору, казались еще ниже. Пустые – чернели выбитыми окошками, скотины нынче держали немного, голов пятьсот. На открытых базах было пусто.
Через отпертый тамбур вошли мы на ферму. Вошли, встали на проходе и долго стояли, вздыхая и охая.
У скотины бываю я вроде нередко. Всякого навидался. И уж вроде знаю, как долгой нашей осенью, по два-три месяца, по брюхо в грязи плавает и мучается скотина. Вроде нагляделся, но привыкнуть не смог. Вот и теперь стоял и глядел.
На воле уже лежала зима, пусть и теплая, но с твердой дорогой, глубоким снегом. А здесь, под крышею, гиблая для скотины осень еще не прошла. И стоял молодняк по колено в навозной жиже.
Прошли мы одну ферму, другую и вышли на волю. После сумеречной полутьмы таким светлым и ясным показался нам серый денек! Белый снег лежал вокруг. Скирды зеленой люцерны и желтой соломы теплили взгляд. Пьянил голову силосный крепкий дух.
Пошли мы искать людей. Они были в бойлерной, там, где грелась вода и шипел пар. Четверо молодых парней во главе с долгачевским зятем да Василий Тарасов, лучший тракторист, приземистый, просторный дядя.
Поздоровались мы, спросили о дубовском тракторе. Он еще не приходил. Разговор зашел обычный, о новостях, о городе: как там и что.
– А чего у вас скотина стоит по колено в грязи? – спросил мой товарищ по праву земляка.
Отвечали ему хором.
– Это еще чего… Она по брюхо плавала.
– Какая плавала, а какая ныряла.
– Придешь, у него ноги растопорены, а голова висит. Махан.
– Тракторов нет. Три месяца не выгребали.
– Да сейчас и ворота не откроешь. За сколько лет-годов навоз под дверьми. Курганы выше Бычка.
– Под Вихляевскую гору подпирает.
– А начальства сюда не дозовешься. Оно лишь знает, когда привес, чтоб за него получить.
Молодежь горячилась, а Василий Тарасов сидел на лавке, морщась, «козью ножку» тянул. Потом, когда гвалт поутих, он спросил нас: