Выбрать главу

Матукина Евдокия Никитовна, 60 лет, неграмотная, хутор Орлов.

Из протокола: «Числа 3-го или 5-го марта поймал гражданку Матукину, которая в кошелки наклала сена для своей коровы».

Из характеристики: «Колхозному строительству относится скверно. Во время собрания выражает против советской власти».

Опись имущества: дом – 1, чугуна – 2, горшка – 3, кофта на вате – 1, валенки – 1, корова – 1.

Приговор: «Лишить свободы на десять лет с конфискацией коровы».

Кувшинова Евдокия Петровна, 60 лет.

Из показаний свидетелей: «Я увидела у ней хлеб и заявила секретарю партячейки… но я ее не спросила, где она взяла этот хлеб».

«Я сам ее не видел, чтобы она собирала или срезала колоса, но… однажды гражданка П. шла с бахчи и видела…»

Из показаний обвиняемой: «Собирала я колос в глубокую осень. Когда хлеб был убран… Найденный у меня хлеб был неспрятанный, находился в жилом помещении. Собирала по снятию урожая, где также производили сборку другие колхозники…»

Приговор: лишить свободы на десять (10) лет с конфискацией имущества.

Любимова Любовь Васильевна, 65 лет, х. Нижне-Гниловский.

«По делу кражи колхозных подсолнухов»:

«Ходили мы лишь раз и собрали по ведру подсолнухов».

Приговор: 10 лет с конфискацией имущества.

Опись имущества:

Кухня – 1. Сундук старый – 1. Подушка – 1. Одеяло – 1. Стул простой – 1.

Куры – 2. Кофта старая – 1.

В ответ на кассационную жалобу краевой суд постановил: «Поводов к отмене приговора нет. Оставить в силе».

Горькое чтение

День за днем продолжалось мое горькое чтение… Фонд 778, фонд 866… 2262… 5385… Опись 1, опись 2… опись 28… Единица хранения 1… 4586… 46… 140… 794… Уголовное дело Блохиной… Вашковой… Дорошкина… Гончарова…

Папка за папкой… Старые бумаги… Неразборчивые корявые буквы… Чернильные строки… Карандашные… За каждой страницей – судьбы. В каждой строке – горечь и боль, страдание матерей, отцов, детские слезы.

«…По статье и постановлению от 7 августа приговорен к заключению к 10 годам, и жена по той же статье к 10 годам, дети остались 4 души от 3 до 11 лет. Беспризорные… Я не виновен в краже хлеба…»

Как такое можно читать спокойно… Ком в горле. Закрываешь глаза. Но не уйти от видений той жизни, что прошла и оставила горький след свой навек.

«Заивления. Настаячим даважу… Я видел Сам он таскал Ей Хлеп…»

Десять лет с конфискацией.

«Я его нигде не захватывал и не видел… но все есть притположения что он ходит ворует хлеб колхозный…»

Десять лет без применения амнистии.

«Учитывая важность свершенных действий социально опасных… совершала кражу колосьев аржаных в количестве 2 кил…»

Лишение свободы на срок 10 лет.

Накладная № 16. 10. IV. ЗЗ от милиции отобранный краденый хлеб на склад колхоза:

Ржи 0/32 кг.

Пшеницы 0/67 кг.

Просо 0/66 кг.

Всего 1/66 кг.

Лишение свободы на срок 10 лет.

Березенева… Авдеева… Барсуков… 19 лет… 23 года… 60 лет…

Сиротинский нарсуд… Даниловский нарсуд… Березовский нарсуд… Нижне-Волжская Уголовная Кассационная Коллегия.

Денисова… Белоножкины… Ситкин… Семья семь душ… Семья четыре души… Семья девять душ…

Крестьянские семьи… Дон, Поволжье – словом, Россия. Годы 1932–1933. Дела «колосковые».

За дровами

1

Мы еще спали, дозоревывая после вчерашней тяжелой дороги, когда мать пришла нас будить.

– Ребята, а ребята… – несмело сказала она. – Пора вставать. Люди уже на наряд пошли.

– Который час?

– Девятый.

И в самом деле, пора было подниматься. Управляющий мог уехать, и тогда день пропал.

Завтракать не стали. Побрились, умылись и пошли.

День вставал серый, ненастный. Время подступало к девяти, а только-только развиднелось, и утренние синие сумерки таились еще по забазьям.

Управляющий был на месте, сидел за столом, накручивал телефон: «Але, але…» Круг него, ближе и дальше, зоотехник, механик, словом, помощный люд. Управляющий накручивал телефон, а заодно втолковывал стоящему подле него парню:

– У вас вторая тележка есть. Почему не используете?

– Там колесо надо менять.

– Ну и меняй.

– Надо помощника. Выделяйте.

– Едрит твою… – даже не рассердился, а восхитился управляющий. – Вас там пять лбов – и вам еще помощника!

– Другие дела есть. Скотину кормим.

– Там Тарасов за всех кормит.

– А мы поим, чистим.

– Один раз в день поите.

– А чего их десять раз поить?! – разозлился парень. – Вы вот с зоотехником придете к нам, мы вам… А то засели тут! – и пошел прочь.

– Работники… – проводил его взглядом управляющий. И уже к нам: – Отдыхать приехали?

– Матери дров привезти.

– Нужное дело, – одобрил управляющий.

– Да заодно кое-что подглядеть, – засмеялся Петро Шляпужников, механик. – Тут Василь Петрович в суд собирается подавать. Говорит, не имеют права в книжку вставлять. Подам в суд.

Наши литературные занятия для хутора не были секретом. Товарищ мой здесь родился и вырос. С некоторых пор знали и меня.

Посмеялись над Василием Петровичем и приступили к делу. Добро, что лесничий сидел тут же.

– Как с дровами-то? Да и привезти на чем? Тракторишко бы какой. На лошадях не проедешь.

– Найдем, – сказал управляющий. – Идите набирайте дрова, подготовьте. А завтра приходите, и будет трактор.

С благой вестью и поспешили мы домой, к матери. Сели за стол. Завтракали и обедали заодно, теперь уж до вечера. А потом, не мешкая, собрались, подпоясались, взяли топоры и под вечное материнское: «Глядите там… Осторожнее…» – пошли со двора.

Путь был неблизким: лесничий указал на Земляничные поляны, которые лежали в Летнике, считай на Бузулуке, под самой Дурновкой. А недавний глубокий снег и непрочный лед на речке прямые пути отрезал, оставив долгую, верст в десять, дорогу через плотину и выгон, через пески и далее.

Зимний день понемногу разгорался. Поредевшие гусиные табуны гагакали, направляясь к амбарам и фермам, хозяева на базах отсуетились. И хутор дремал в белом плену так долго жданного первоснежья.

Славная у моего товарища родина, пригожий хутор. Последние годы я бываю здесь часто, и всегда он хорош: зеленой весной, в цвету, и желтым летом, среди хлебов, и в зимней покойной дреме, как сейчас.

Стоит он над речкою, любо глядеть. Дома – круглые пятистенки под цинковыми да крашеными железными крышами – не чета голытьбе. Добротные летние кухни, теплые скотные базы – все под шифером да железом, хоть селись в них. Да и как по-иному, коли стоит хутор на золотом черноземе.

Привыкший к своим пескам на среднем Дону, к бедной землице, я в первые времена завороженно глядел на жуковые, с масленым блеском пласты здешней земельки. Смотрел, завидовал и радовался. Истинно, не земля – клад. Огороды – загляденье. Считай, не поливают их, а так и прет из земли метровый лук, неохватные кочаны капусты, страшенные, в колесо, тыквы, горох, помидоры, огурцы. Свекла – что сказочная репка, какую всей семьей лишь тянуть. Лопухи – и те в человечий рост, листом хату крыть. От хутора, прямо за речкой, немереный луг для пастьбы. В другую сторону – займищный лес с осиной, тополем, дубками, липняком. Повыше – березовые и дубовые колки. За ними – Бузулукский лес, по-здешнему – Летник. Куда и правились мы теперь за дровами.

Дорога была долгой, но не скучной: заснеженная степная бель, а потом зимний лес радовали душу. Разговорились о детстве, об играх его. Сколько там было игр, теперь уже позабытых: «отмеряла», «разбивала», чехарда, чиж, клек, городки, бабки, лапта, штандар, «вышибала», жестка, «отзыв», казаки-разбойники и прочее, из которых теперь лишь классики да кулюкалки остались. А товарищ мой вспомнил игру «Жилин и Костылин», любимую в дни детства. Играли в нее вот здесь, вдали от хутора, на песчаных буграх-кучугурах. Откуда занесли игру, непонятно. Наверное, кто-то из старших ребят прочитал Толстого, и начались целые спектакли. Глубокие ямы, в которых держали пленников; побег и связанный Костылин, его нужно было на себе нести; татары с погоней и русские с выручкой – все было там. Игра прекрасная, любили ее, играя из года в год. Теперь ушло.

В лесу, когда уже подходили к Земляничным полянам, стало закрадываться в душу сомнение: не впустую ли наша затея? Еще утром в конторе смеялись мужики: «Лопату берите, дрова откапывать». И была в их словах правда: снег в лесу лег глубокий, и сухие сучья и ветви – наша добыча – скрылись из глаз.