Он помолчал и вспомнил иное:
– Бывало, твой отец на ферме работал. К нему зайдешь, чисточко везде. Пятак уронишь… да чего пятак, иголку найдешь. А ныне…
Печальный был разговор. Никого он не грел. И Тарасов поднялся:
– Пошли, ребята. Поить погоним.
Скотники ушли. А мы остались в бойлерной с хозяином ее, с кочегаром. Я стал проглядывать повешенные на стенку листки, где нормы кормления были указаны, привесы. Стал читать: «…ноябрь – 17 граммов». Летние привесы были обычные – 500–600 граммов. И вдруг в августе они упали вдвое.
– Почему это? – спросил я у кочегара.
– Да два гурта через день паслись. Лишь Макеев нормально пас.
– Как это – через день? – не понял я.
– Пасти некому. По одному пастуху на гурт. Он день отпасет, другой отдыхает. А скотина стоит на базу.
– А ее хоть кормили?
– Да когда как… – рассмеялся кочегар.
Вопрос мой был наивным. Если в августе, среди доброго лета, упали привесы вполовину – это, конечно, не от сытости.
Вышли мы во двор и снова стали глядеть на дорогу. На Вихляевскую и на Дубовскую. Но нигде не было видно синего нашего трактора, голубой мечты.
Той порою в железные корыта наливали скотники горячее пойло – скотина пила жадно. «А чего ее десять раз поить!» – вспомнил я вчерашний разговор в конторе.
Тарасов возле силосных буртов грузил тележку. Кормежка начиналась. А мы стояли без дела среди тощей, захлюстанной – глаза б не глядели – скотины, стояли, вздыхали и наконец пошли прочь.
Чего было ждать? Время подступало к трем часам. Если и приедет трактор, то Земляничные поляны – не ближний свет, вряд ли успеем съездить.
Недолго покрутились мы еще возле пустой конторы, возле кузни, послушали сочувственное: «Не пришел? У нас так… Неделю будете ходить». И пошли домой.
Мать нас встретила, сожалея и сочувствуя. Поохала, повздыхала, начала кормить, выспрашивая, где были да кого видели.
– Всех видели. Работают. Трезвые – как скло…
– Тверезые? – удивилась мать. – Ну, нехай, хоть денек отдохнут. А то совсем запились. Управ их, как щенков каких, растягает. У него ручища-то… да и сам – рогаль. Прям за шкирку берет и выкидывает. Шумит на них: «Бессовестные! Негодяи!» А им чего. Позапились.
– Какую жизнь дали… – помолчав, вздохнула она. – Лишь цвесть на белом свете. Зарплаты какие. Скотину держи, не ленись. А все в водке подушились.
Сидели мы в этот вечер допоздна. Рассказали матери о ферме, о скотине. Она за прялкой вздыхала, хотя, конечно, знала все лучше нас.
– Не вложу в ум, ребята, к чему идем. Раньше бывало… – И шли рассказы из прежней жизни: – Меня сюда привезли. На третий день после свадьбы на ферму послали. Идешь впотьмах. Мать потихоньку сунет вот этакую желудкóвую лепешку да два вот такусеньких ломтика сала. А я от чистого хлеба пришла, отец – комбайнер, был у нас хлебушек. Не могу я эту лепешку проглонуть. А работать до обеда. Да как работать! Мотыгой чисточко все проскребаешь, соломой простилаешь. А как же, скотина будет лежать, – уважительно сказала мать. – По тысячу двести трудодней вырабатывала. И отец. Как мы, бывало, на комбайне работали, старалися. Росы нет – с белой зарей подымаешься работать. Ночью кончаешь. Да потом все прочистишь, прошприцуешь – спать некогда. А ныне… Ныне на работу идешь в девять, а комбайны еще у кузни. Ворочаешься в пять, а они уже стоят – наработались. Как жалели мы технику! Бывало, будку нашу, где жили, надо перетянуть. Быков запрягаешь и тянешь. Комбайны с центральной на быках к станам тянули. А уж чтобы домой поехать на технике, сроду не водилось. А ныне все улицы измесили. За водкой в Дурновку на К-700… Покатил. Напился тама, назад ехал, перевернулся. Изломал трактор. И горя мало. Его еще просят: «Поезжай, съезди на Алтай, поубирайся. И мы тебе простим». Поехал, попьянствовал от жениных глаз подальше. А трактор – в чермет. Во мы какие богатенькие. Ничем никого не удивишь. Все на деньги смытые. Николая зять сел на трактор, за месяц двести семьдесят получил. И бросил. Не желаю, говорит, пыльно. И цельный год, придурился, сидит, делу себе не выберет. В тракторе – пыльно; на стройке – дует; в автобусе – опасно, за людей отвечать; на коне – скотину пасть – трясет; машину дали – плохая, разоренная. А лежать баглай баглаем – это хорошо. Ко мне надысь пришел. Я ему вычитала: у тебя, мол, жена, дите. А он мне: твое какое дело, я один, что ль, такой? И верно, не один… По хутору ежели посчитать… этих зятьков…
Приходили в этот вечер и гости. Сначала Алексей Скуридин, сосед, кубоватый, гладкий мужчина. Вошел он, поздоровался и объявил:
– Я тут матери бензину давал, кабана палить. Она попросила, я ей влил ведрушку. И в сельсовет справку отвозил. Всё чин чинарем.
Я не сразу понял смысл речей его. Но тут вошла с база мать и согласно закивала головой:
– Влил, влил бензину, взаправди. И справку отвез, спаси Христос, выручил. – Она кинулась в горницу и вынесла бутылку самогона. – Вот она твоя, сохраняется. Я сразу налила и сказала: как схочешь, зайдешь. Заберешь или тут выпьешь?
– Тута, с ребятами.
Поставили ему закуску. Товарищ мой сел за стол. А потом, когда ушел гость, выпив и поговорив, я, хоть и понял все, спросил у матери:
– Это он за магарычом приходил?
– Конечно. Он бензину мне наливал и справку отвозил в сельсовет.
Я покачал головой, и мать меня поняла.
– А как же, сынок, – сказала она. – Без этого никуда. Без пол-литры – никак. Я и говорю, дрожжей матери, дрожжей везите. Такая жизнь пошла, без поллитров одинокой женщине жить невозможно.
А потом еще гости нагрянули. Мы уж из кухни ушли, телевизор глядели, когда загремели воротца и на крыльце застучали. Мать пошла отворять. А мы с места не тронулись. Слышали голоса: женский вроде, плачущий, и низкий, мужской, и материн. Слышали, но не особо прислушивались, мало ли дела какие. Но потом мать вошла и позвала нас:
– Выйдите, ребята. К вам пришли, по делу. Вы их знаете.
Пошли мы на кухню. Ночных гостей я не знал. Может, и видел раньше, но забыл.
Мужик был старый, не по-деревенски лысый и в очках, изрядно выпивший.
Мать пыталась его к столу усадить, на табуретку, к свету, а он возле печки устраивался, на полу и твердил свое:
– Я в грязном… с работы… здеся, здеся….
– Говорю ему, не ночьми надо, а по свету, по-людски, – оправдывалась жена. – А он, как спасовская нуда, пошли и пошли. Выпил, чего с ним!
– Не беда, – успокаивала ее мать. – Мы не ложились.
– Вот… – вытащил мужчина пачку бумаг. – Вся канцелярия. Помогите, ребята. А что не ко времени, простите. Я сроду до ночи работаю. Летом на плантациях, зимой на ферме. Помоги, сынок. Я тут принес… – из кармана пиджака он вынул поллитровку и протянул мне.
Я засмеялся, а мать кинулась к гостю.
– Ну зачем? К чему? Убери. Они не пьют.
– Выпьют, – убежденно ответил мужик. – В дело оно…
– Ты и без дела мимо рта не проносишь, – укорила его жена. – Пришел бы вот трезвый, по-хорошему…
– Да я, може, оттого и выпил. Меня горе нудит. Жизню прожил, а паспорта не заслужил. Чего ж я – никудовый или полоумственный? Я войну прошел… И всю жизню работал, – бросив возле печки бумаги свои и бутылку, мужик достал табак, свернул «козью ножку» и засмолил.
– Конечно, обидно, – поддержала мать. – Всем паспорта дают, а ему никак. Туды-сюды кинется, а нашего брата не дюже привечают.
Я взял бумаги и к столу их понес, к свету.
– Военный билет у него есть… и тама годы указаны, – объяснила жена. – Сельсовет требует паспорт, а его не дают. Метриков не хватает. В город, говорят, пишите. Мы писали, а оттуда говорят, на месте разберитесь. А в загсе одно талдычут… И людей собирали, свидетелей – всё одно…
Дело было вроде понятное. В военном билете год рождения стоял. И чего еще надо?
– Значит, не дают паспорт?
– Не дают, – шмыгнул носом мужик. – Всем подавали, кому и не следовало. А мне ни в какую.
– Ну и Господь с ними, – весело сказал я. – Не дают, и не надо. Зачем он вам?
– Ты чего? – попеняла мне мать. – Нынче всем выдали, все при документе.