Обидно и неприятно понимать, что сделанный тобой выбор вроде уже и не выбор, а просто бездумное следование в общем русле. Мишка гнал от себя эту вредную мысль, хорохорился и огрызался, что иных вариантов не было даже у тех, кто опытней и рассудительней его. Однако настроение от этого не улучшалось. Наоборот, становилось хуже, будто он сам себя обкрадывал, бесцельно теряя время на пустяки и успокаивая себя на том, что всё, что ни делается, делается к лучшему, а умный в гору не пойдёт…
В первый день своего приезда на Мёртвое море, он бросил сумку в номере гостиницы, принял душ, который нисколько не освежил, надел чистую рубашку и отправился на берег дочитывать дневник Махсуда, прихватив, на всякий случай, и собственную тетрадь для записей. Но сразу приниматься за чтение не хотелось, лучше для начала просто посидеть и поглазеть по сторонам. Настроиться на чтение.
Яркого солнца сегодня не было, по небу плыли серые плотные облака. Под кондиционером в гостиничном номере, конечно, более комфортно, но и здесь пока сносно. Мишка всегда любил дышать густым, с йодистыми испарениями, морским воздухом, разглядывать белые от соли, словно заснеженные, берега, в которые лениво вгрызаются зелёные с желтизной тяжёлые волны.
Писалось на берегу Мёртвого моря всегда плохо, мысли, словно напитавшиеся здешней тяжёлой солью, были медлительными и неповоротливыми. Может, это, как казалось Мишке, из-за какой-то гнетущей и изнуряющей энергии, исходящей из недр густой маслянистой воды? Лишь здесь, на берегу, вдруг начинаешь понимать, кто ты на самом деле – маленький, слабый и беззащитный, пытающийся, как улитка, укрыться в хрупкой ракушке собственных иллюзий и заблуждений. Грозная стихия воды наверняка напрямую связанна с нависшим над головой Космосом, и это видно сразу, едва оказываешься здесь. Тишина, не нарушаемая даже плеском волн, мгновенно даёт понять, насколько бесполезны твои слабые потуги и ничтожны убогие писания, а спасение в чём-то совсем другом, о чём ты пока не догадываешься. Путь перед тобой гораздо длиннее и извилистей, чем обычная человеческая жизнь, и впору бы не строить очередные воздушные замки в воображении, а просто задуматься о том, к чему стоило бы по-настоящему стремиться. Каждый раз хочется убежать отсюда, но ты не в силах даже сдвинуться с места.
Именно этого состояния Мишке сегодня и хотелось. Раствориться на какое-то время в тяжёлой, почти ирреальной атмосфере, погрузиться в отрешённое и ленивое созерцание водной глади, выпасть на три коротких дня из каждодневной рутины. Очиститься от наносного сиюминутного…
Мишка знал, что здесь ему скоро надоест, и его неодолимо потянет назад, в привычную суету и спешку, от которой он пытается сейчас скрыться, но это будет позже, через несколько дней, а сейчас необходимо именно это.
Он расположился на гладком камне под старым тентом с лениво хлопающим на ветру оборванным выцветшим брезентом и сперва открыл не дневник товарища, а свою тетрадь с последними записями.
«…Каждый приезд на сессию начинался для Махсуда с беготни по магазинам и кооперативным ларькам. Он закупал массу всевозможных вещей, которые потом переправлял с оказиями в Махачкалу для перепродажи. Это называлось «бизнесом». «Так живёт сегодня половина моих земляков» – смялся Махсуд, когда кто-то из нас брезгливо морщился при виде многочисленных коробок и тюков, постепенно заполняющих его комнату в общежитии. По сути дела, ему было плевать на мнение тех, кто презирал его за столь низменное занятие, несомненно, противоречащее благородному литературному ремеслу в стенах Литературного института. Образ полубогемного, нетрезвого и непризнанного поэта – гения, кичащегося безденежьем и не делающим никаких попыток заработать на кусок хлеба каким-то иным ремеслом, был Махсуду наверняка не только чужд, но и противен. Со щедрой брезгливостью он ссужал таких поэтов деньгами без надежды на отдачу, имел в загашнике днём и ночью бутылку водки для особо нуждающихся, но на губах у него при этом всегда была презрительная и какая-то загадочная ухмылка.