Мальчик продолжал читать, низко склонившись над книгой.
В коридоре послышались шаги. Зазвякали металлические плиты, покрывающие пол. Захлопали двери камер.
— Наконец приехали, — сказал наборщик Ковальский, настороженно прислушивающийся вместе с Шрайером.
— Интересно, сколько новых.
— Этого товара всегда хватает. Контрабандой его перевозить не надо. Сам придет, — сказал Козера, контрабандист с Малкини.
— Хоть расскажут, что слышно на воле, — сказал Матуля, который ходил на реквизиции и ожидал смертного приговора.
— Вот вы были на той воле еще две недели назад, — сказал служащий Шрайер. — Ну и много вы знали, что там слышно?
— А теперь я не знаю, буду ли жив через две недели, — ответил Матуля.
— Так зачем тебе знать, что слышно? И так крышка, и так крышка, разве нет? — сказал Козера.
— А если война скоро кончится, может, и не крышка?
— Польский суд тоже поставил бы тебя к стенке за грабеж, — сказал наборщик Ковальский.
— А тебе даст Крест Заслуги за то, что ты покупал оттоманку.
Дверь в камеру открылась. Вошел Млавский, ездивший на допрос. Дверь за ним захлопнулась.
— Как вы здесь, ребята? — спросил он. — Ну и натерпелся я сегодня страху. Думал, останусь на ночь. Мы приехали второй машиной.
— Деревья уже, наверно, цветут, да? Люди как ни в чем не бывало ходят по улицам? Да? — спросил я, вертя в руках карты.
— Ты что, сам не видел, когда ехал? Живут люди, живут.
— Вот суп. — Наборщик Ковальский подал Млавскому миску с ужином. — Обед твой мы съели.
— На обед был гороховый суп с хлебом. Жратву дают неплохую.
— Зато жару задают тоже первоклассно, — сказал Млавский. Он стоял у тюфяка и резал ложкой загустевший, как студень, суп.
— Ну и как? Сидеть можешь?
— Ничего страшного! Чепуха. Только в «трамвае»[11] был. Нам попался знакомый следователь. Он с моим отцом делал дела в Радоме. Знаешь, как это, нет? — Млавский не спеша сгребал ложкой суп. — Люблю я эту похлебку. Даже холодная она вкусная. Как дома. Картошки сегодня много.
— Я сказал раздатчику, что это для тебя. Он зачерпнул с самого дна, — ответил я.
— А что сказал следователь? — спросил служащий Шрайер, у которого нашли газеты и расписки.
— Ничего, — отрезал Млавский. Он поставил миску возле параши и снял пальто. — Я получил по морде из-за твоего пальто. Из-под подкладки выпал кусок стекла. Ты что, резаться задумал?
— На всякий случай, — ответил я и подложил пальто под спину.
Млавский взял пальто у меня на допрос, так как боялся, что его почти новую кожаную куртку у него в полиции отберут. Он сел возле меня.
— Знаешь, — сказал он шепотом, — следователь предложил отцу стать осведомителем. Как ты думаешь?
— А как отец думает?
— Отец согласился. Что ему оставалось делать, скажи?
Я пожал плечами. Млавский повернулся к мальчику с Библией.
— Новенький, да? Я, кажется, видел тебя в полиции. Нет? Мы с тобой не сидели в «трамвае»?
— Нет, — ответил мальчик, уткнувшись в Библию. — Не сидел я ни в каком трамвае.
— Он говорит, что его задержал на улице «синий» и на извозчике привез в тюрьму, — сказал Млавскому сидевший у дверей Козера.
— Держу пари, что я видел тебя в полиции, — сказал Млавский мальчику, — но если ты говоришь, что тебя задержал полицейский… Странно… может быть.
Мы молчали. Между небом и черной решеткой был весенний вечер, освещенный снизу тюремными фонарями. Шрайер сидел, спрятав лицо в ладони, из которых торчали оттопырившиеся от голода уши. Козера ходил взад-вперед, от двери к тюфякам. Мальчик читал Библию.
— Сыграем в очко? — спросил Матуля. — Чем сидеть сиднем. Может, отыграюсь?
— Кончайте с вашей игрой, — не поднимая головы сказал Шрайер. — Родную мать проиграть готовы. Здесь человек…
Он замолк, продолжая жевать искусственной челюстью.
— Отозвался. Газетный интеллигент, — сказал Матуля. — Сыграем?
— Становись лучше на поверку. Раздатчик уже орет, — сказал Ковальский, наборщик с Беднарской.
Мы поднялись с тюфяков. Стали в шеренгу, лицом к двери.
— Сегодня дежурит украинец. Но может быть, все пройдет спокойно, — шепнул я Млавскому.
В ответ Млавский кивнул головой.
Дверь в нашу камеру открылась. В дверях стоял толстый приземистый эсэсовец, с красным квадратным лицом и редкими светлыми волосами. Губы у него были крепко сжаты. На кривых ногах — высокие блестящие сапоги. За поясом «семерка». В руках он держал хлыст. Позади него стоял долговязый украинец с ключами. Черная фуражка была лихо сдвинута на ухо. Возле него стояли раздатчик и писарь — маленький сморщенный еврей, адвокат из гетто. В руках у писаря были списки.
11
Камера предварительного заключения на Аллее Шуха в Варшаве, где в период фашистской оккупации помещалось гестапо.