Пребывание в лагере для перемещенных и год, проведенный в Мюнхене, оказались для Боровского очень плодотворными. Еще в лагере, где ему сопутствовала поэтическая слава (не всегда облегчая жизнь!), он получил предложение от соузника, бывшего издателя и прекрасного графика Анатоля Гирса, издать сборник варшавских и лагерных стихотворений. Теперь Гирс осуществил свое намерение. В известном мюнхенском издательстве Брукмана появилось изящное, библиофильское издание — третий том поэзии Боровского, называвшийся «Имена течения» (второй, скромный сборник лирических стихов друзья издали в Варшаве, когда Боровский был еще в Освенциме). Но — самое главное — он продолжает писать стихи: стихи об освобождении и о новых порядках в Европе, которые он наблюдает с немецкого пепелища. После всего, что пережила Европа, после всего, что испытал он сам, он надеялся, что восторжествует справедливость, опирающаяся на правовые нормы, что уцелевшая в схватке с фашизмом Европа восстановит давние традиции свободы и демократии. Но, по мнению поэта, этим и не пахло. Преступления оставались безнаказанными, правосудие было лицемерным фарсом, в конце второй мировой войны уже маячило начало третьей, а тем временем американцы насаждали в Европе свои порядки. Поэзия Боровского дышит горечью и иронией. Она взывает к возмездию и отмщению (эти чувства в то время охватили сотни оставленных без крова людей), не чужды ей и мысли о свершении правосудия своими руками. Боровского самого пугают эти опасные порывы: он хотел бы, чтобы суд вершился законным порядком, а он, поэт, вернулся бы к нормальной жизни. Но нет спасения от собственного опыта и собственной памяти. Когда рушатся надежды, связанные с освобождением, поэзию Боровского вновь заполняют мрачные сонмы призраков прошлого. Пред ним предстают сожженные, расстрелянные друзья-узники. В прекрасных стихах «Погибшие поэты», «Уход поэта» и других, посвященных павшим в бою товарищам его варшавской молодости, возникает, несмотря на некогда разделявшие их взгляды, чувство вечного единения в смерти, которое предопределяет и его судьбу:
В ожившей памяти рождается сознание вины перед павшими — близкими и незнакомыми — за то, что выжил! Сознание вины, тяготеющее над каждым участником этой трагедии: «А кто же из вас, живых, смерть видевших, — без вины?» Это чувство вины всех уцелевших, и своей собственной, одновременно сочетается с «мистической верой» в нравственное возрождение человечества, которое, несмотря ни на что, должно с их помощью наступить. Среди пассивности окружающего мира Боровскому все яснее становится, что эта задача для него связана с «Землей расстрелянных», с возвращением на родину.
И несмотря на то, что не все ожидания исполнились, несмотря на множество опасений, сомнений, противоречий (о чем так трагически сказано в последнем мюнхенском стихотворении: «…ни стихи, ни проза, лишь веревки кусок…»), «муза, всех других упрямей» привела Боровского на родину. Через три года и три месяца ареста, в июне 1946 года, возвращением в Варшаву окончились его мытарства по разоренной Европе и одновременно завершился его потрясающий поэтический дневник.
Вернувшись в Польшу, куда удалось наконец приехать и его невесте и где они поженились, Боровский неожиданно забрасывает поэзию, не издав даже того, что уже было написано — обещанного «Разговора с другом». Он поглощен другими замыслами, которые, кстати, в его поэзии, явно недооцененной, назревали уже давно. Еще в Мюнхене по совету Гирса три молодых автора: Тадеуш Боровский, Кристин Ольшевский и Януш Нель Седлецкий написали книгу-документ под названием «Мы были в Освенциме». В этой книге, изданной в Мюнхене в 1946 году, составленной и отредактированной Боровским, он поместил свои первые рассказы, не придавая им особого значения. Но когда они были опубликованы в польском журнале «Твурчость», стали громким литературным событием и вызвали настоящий скандал, поэт понял, в чем его истинное призвание. Через полтора года, в 1948 году, Боровский выпустил свою знаменитую книгу рассказов «Прощание с Марией».