С четвертой стороны, прилепившись к суровым стенам собора, стоял домик приходского священника: двухэтажный, цвета недозрелой малины, под слегка обомшелой фиолетовой крышей. На уровне второго этажа дом опоясывала галерейка поразительно изящной — хотелось бы сказать, мавританской — архитектуры. Окна были зелеными жалюзи защищены от солнца, которое освещало крышу и стены дома, насквозь пронизывало листву плакучей ивы у крыльца и осыпало золотыми блестками огороженный новеньким забором садик перед домом.
Между кустами переспелой малины и смородины прогуливался по дорожке молодой румяный священник в застегнутой по горло сутане. Юный служитель церкви сосредоточенно читал книгу в кожаном переплете, приблизив ее к глазам и слегка шевеля губами, не обращая внимания ни на гомон и смех толпы, слоняющейся вокруг ярмарочных лавчонок, ни на аплодисменты и восхищенные возгласы, которыми на площади награждали живую рекламу цирка — канатоходца в черном трико, ни на хриплую песню громкоговорителя. Иногда только он отрывал от книги усталые глаза и, сплетая на животе гладкие, позолоченные загаром руки, пружинисто распрямлялся и обращал румяное толстощекое лицо, освещенное добродушной полуулыбкой, к галерейке на втором этаже — поразительно изящной, хотелось бы сказать, мавританской, по своей архитектуре.
Вдоль заслоненных зелеными жалюзи окон второго этажа, под невесомым почти навесом изящной мавританской галерейки, оттягивая толстую белую веревку, висели полукругом легкие и прозрачные, разноцветные — бледно-зеленые, карминно-красные, голубые и черные — предметы дамского туалета: рубашки, лифчики, пижамы и чулочки — и, словно кто-то ворошил их забавы ради, чуть покачивались на веревке под порывами теплого ветра.
Девушка из сгоревшего дома
Перевод Г. Языковой
Исполненный любопытства, я перегнулся через барьер моста, обхватив руками холодное железо перил, чтобы оно не давило на грудь, и на минуту закрыл глаза. Воздух еще хранил запахи дождя, но по нему уже пробегали волны солнечного света, а от нагретых камней мостовой поднимался теплый, как дыхание, пар и терся о кожу ног. Порывы речного ветерка, свежего, как запах бука, то усиливались, то затихали, отступая как море во время отлива: вместе с ветром, будто отблеск света по воде, проскальзывал и винный запах прелой листвы. Впрочем, когда по асфальту с грохотом проносились грузовики и удушливые выхлопные газы смешивались с запахом влажной пыли и с идущей от сточных канав вонью, забивая порывы ветерка, я пугливо сжимал ноздри.
Сгоревший дом, красные, а кое-где тронутые коричневой гарью, словно бы подгнившие сверху кирпичи в лишаях штукатурки и голубых подтеках, опустошенное до основания, съеденное огнем жилище с торчащими берцовыми костями труб, неоправданные проемы в стене для ненужных теперь дверей и окон, прожорливый, вгрызавшийся в стены и ползущий по карнизам плющ, ржавая, сломанная решетка, отделявшая дом от улицы, чахлый тополь, астматик, изуродованный снарядом, а сейчас серебрившийся от дождя, все это оттуда, из-под арок моста, напоминало мне детские игрушки, маленькие и хрупкие.
За домом открывалось широкое поле, заросшее буйной пушистой травой, выцветшей, как старая обивка зеленого дивана, стоявшего когда-то в одной из сгоревших комнат; в траве всеми цветами радуги играли осколки выбитых стекол. Кое-где рыжели пятна всевозможного мусора, растительность еще не успела поглотить полностью недавние развалины. Их опоясывал полукруг улицы, всегда пустынной, с накренившимися фонарями, с многочисленными плешинами вместо прежних домов, а на склоне холма, упершись в землю, росли мощные деревья с фантастически буйной листвой; зелень жадно взбиралась по склону, словно грозя кому-то острием торчащих трав; среди деревьев, за кустами, стояли танки, выкрашенные под цвет увядшей листвы, и белели самолеты-истребители различных конструкций. Внизу, на золотом песочке, на всеобщее обозрение были выставлены разнокалиберные пушки.
У моста по булыжнику грохотали крестьянские двуколки, груженные известью и кирпичом, а над домом, над полем, над обрывом и двуколками одиноко проплывали по небу мохнатые тучи с лиловым или розовым брюхом, расцветали и увядали на ветру, как запоздалые цветы.
Этот открывавшийся с моста вид я выучил назубок, но вопреки здравому смыслу ждал, что стоит мне открыть глаза, как поросшие травой развалины, железная, покрытая суриком ограда, выставленные напоказ танки, самолеты и разнокалиберные орудия, двуколки, унылые лошади, возчики с их кирпичом и известью — все это вдруг исчезнет, и я увижу густой, ломкий, наполненный шелестом листьев и пением птиц, кустарник, высохшие деревья зазеленеют, сгоревший дом заполнится людьми, из несуществующего коридора, захлопывая за собой перекосившуюся, непослушную дверь, выйдет девушка в синей накидке и обратит к небу бледное, сосредоточенное лицо.