Вахман обернулся к писарю.
— Все? Идем?
— Нет, не все, — сказал писарь-еврей, адвокат из гетто. — Еще один. Намокель. Збигнев Намокель.
— Я, — сказал мальчик с Библией. Он подошел к тюфяку и взял пальто. В дверях он обернулся. Но ничего не сказал. И вышел в коридор. Дверь камеры за ним захлопнулась.
— Вот и поверка прошла! Одним днем больше! Двумя людьми меньше! Даешь следующий день! — крикнул Козера, контрабандист с Малкини.
— Много ли их у нас еще осталось? — уныло сказал Ковальский. — Был парень и нет парня.
Он раскорячился над парашей.
— Отливайте, ребята, а то расстилаем тюфяки. Чтобы потом никто по головам не ходил. Айда стелиться, пока есть свет.
Мы начали расстилать тюфяки.
— Жаль, что Библию не оставил, — сказал я Млавскому. — Было бы что читать.
— Теперь ему Библия ни к чему. А все-таки я его видел сегодня в полиции, клянусь, — сказал Млавский. — Что он мог сделать, такой маленький? И зачем врал, что его схватил на улице полицейский?
— Он был похож на еврея, ну и наверняка был евреем, — сказал Шрайер. Он уже лег на тюфяк у окна и, кряхтя, кутал ноги в пальто. Он шепелявил, потому что вынул изо рта искусственную челюсть. Завернул ее в обрывок бумаги из-под передачи и положил в карман.
— А зачем ему в таком случае нужна была Библия?
— Он наверняка еврей. Иначе бы его не поставили к стенке, — сказал Ковальский, ложась на бок рядом с Козерой. — Хотя вот Матулю тоже взяли.
— Уголовник, холера, экспроприатор, ночью с револьвером рыскал, где бы поживиться, — сказал Козера. — Ему уже давно причиталось.
Мы с Млавским легли рядом. Ноги обернули кожаной курткой, а сами укрылись моим пальто. Я уткнулся в мягкий меховой воротник. От него исходило приятное тепло.
Из разбитого окна веяло сыростью и холодом. Небо стало совсем черным. Пространство между небом и окном, находившимся на уровне земли, было залито золотистым светом. Горели все тюремные фонари. Сквозь их свет проступали бледные мерцающие звезды.
— Хорошо, брат ты мой, на свете, только нас на нем нет, — сказал я вполголоса Млавскому. Мы лежали с ним, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее.
— Интересно, — шепнул он мне, — моего отца взяли?
Я обернулся и посмотрел ему в лицо.
— Сегодня вскрылось, что он еврей, — сказал Млавский. — Его опознал тот следователь. Они вместе делали дела в гетто в Радоме.
— Но тогда бы и тебя потащили, — ответил я шепотом.
— Меня пока что нет, я полукровка. Моя мать была полька.
— Но ведь отец станет осведомителем? Тогда, может, не тронут?
— Дай бог, чтобы он им стал. Это было бы хорошо.
— Заткнитесь хоть ночью, — сказал Козера, поднимаясь с тюфяка. — Хотите, чтобы вам устроили перед сном физзарядку?
Мы замолчали. И уже начали дремать, когда где-то вдалеке раздался глухой выстрел. Потом второй. Все подняли головы с тюфяков.
— Видимо, в лес их не вывезли. Шлепают где-то здесь, у тюрьмы, — сказал я вполголоса и стал считать. — Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…
— Шлепают напротив ворот, — сказал Млавский и изо всей силы сжал мне руку.
— Тогда он наверняка еврей, тот мальчик с Библией. Какой выстрел пришелся на него? — сказал наборщик Ковальский.
— Ложитесь-ка лучше спать, — прошепелявил Шрайер, служащий с Мокотовской. — Боже! Ложитесь-ка лучше спать.
— Надо спать, — сказал я своему товарищу.
Мы легли снова, укрывшись кожаной курткой и пальто. И еще крепче прижались друг к другу. От окна шел сырой пронизывающий холод.
У нас в Аушвице…
Перевод Е. Лысенко
I…итак, я уже на медицинских курсах. Выбрали нас десятка полтора из всего Биркенау и будут учить чуть ли не на докторов. Нам предстоит узнать, сколько у человека костей, как происходит кровообращение, что такое брюшина, как бороться со стафилококками да как со стрептококками, как производить стерильно операцию слепой кишки и для чего делают пневмоторакс.
Миссия у нас весьма благородная: мы будем лечить наших товарищей, которых, «по воле злого рока», мучает болезнь, апатия или отвращение к жизни. Мы должны — именно мы, полтора десятка человек из двадцати тысяч мужчин в Биркенау, — уменьшить смертность в лагере и поднять дух узников. Так говорил нам при отъезде лагерный врач, он еще спросил у каждого о его возрасте и профессии и, когда я ответил: «Студент!» — удивленно поднял брови:
— Что же вы изучали?
— Историю литературы, — скромно ответил я.
Он с неудовольствием покачал головой, сел в машину и укатил.