— Я этого и не говорил, я это написал.
— Написал?
В тоне ее было столько удивления, что Леопольд фон Врбата, который тем временем успел заинтересоваться новой бутылкой, опять вмешался в разговор:
— Как, Елена, ты не читала передовицы в «Тагесанцейгере»?
— Нет. — Елена отрицательно качнула головой. Челка взметнулась. — Я только просматриваю газету. И начинаю с последней страницы. Пока дойду до середины, газета мне уже обычно успеет надоесть. — Она покраснела и опустила голову. — Это очень плохо не читать газет? — спросила она шепотом.
Неужели ее смущение напускное? Александр тут же отбросил это предположение, увидев, что у Елены дрожат губы.
— Нет, не так уж это страшно, — успокоил он невестку.
Она облегченно вздохнула и откинула со лба челку.
— Знаешь, мне кажется, что газеты пишутся не для женщин, то есть не для таких женщин, как я. Все же, если ты думаешь, что мне следует…
Тут к ним подплыла Каролина фон Трейенфельс и тоном, не терпящим возражений, заявила, что Елена должна высказать свое мнение насчет купленной ею материи для портьер. Она взяла Елену под руку и увлекла за собой. Та покорилась, но в каждом ее движении чувствовались беспомощность и внутренний протест.
Александру она напомнила упирающегося ребенка, которого оторвали от созерцания витрины с игрушками и тащат на ненавистную, давно наскучившую прогулку. «Надо бы ею заняться. Она все еще похожа на растерявшуюся девочку». Его это и рассмешило и растрогало.
Он подсчитал в уме, сколько может быть лет Елене. Ее дочери как раз исполнилось восемнадцать. Столько же было и ей, когда она вышла замуж, — еще совсем ребенок, несформировавшаяся девочка. Только глаза блестели беспокойным, лихорадочным огнем.
Да, в ту пору глаза у Елены были голодные, горели честолюбием. Затуманились они только после брака с Максом Эгоном. Часто говорят, что будущность мужа строится за счет жены. В этом браке наоборот. Жена завяла потому, что у мужа не было будущности.
Александр поискал глазами сына, тот стоял, прислонясь к камину, в излюбленной позе всем пресытившегося, скучающего зрителя. Таким был Макс Эгон и в жизни: созерцать, выжидать, предоставлять другим действовать. Что могло выйти из Елены при таком супруге? А что могло бы из нее выйти при муже с другим характером, при спутнике жизни, которого она, в свою очередь, побуждала бы стремиться все к новым достижениям?
Александр поймал себя на мысли, что он сам бы мог быть таким спутником, и покачал головой. Он постарался поскорей отогнать подобные мысли. Нет, нет, он будет уделять Елене больше внимания — это он твердо решил, — дружеского, товарищеского внимания, но… для себя он поищет веселую, не обремененную думами «рыбку».
Такое решение обрадовало его.
— Польди, — обратился он к капитану, — налей-ка мне еще рюмочку. Знаешь, нет ничего приятнее заманчивых перспектив.
Леопольд фон Врбата широко открыл глаза: мутные, красные глаза. Он перевернул вверх дном бутылку, которую держал в руке. В ней не осталось ни капли.
— Я в это не верю, нет, я не верю, — пролепетал он заплетающимся языком и наморщил лоб. — С каких это пор тринадцать счастливое число? Никогда тринадцать не приводит к добру. Вот, скажем, когда я думаю, что еще год тому назад Турция была могущественной державой… — Он остановился, заметив, что Александр смотрит на него с непонимающим видом. Помолчав немного, он снова заговорил, все еще мрачно, но уже лучше справляясь с языком: — Ты думаешь, я пьян в стельку, но это не совсем так. В день Нового года меня всегда одолевает мировая скорбь, даже если я ни капли не выпил. В конце концов для огорчения причина всегда найдется. Вот хотя бы разгром Турции. Какая кухня погибнет вместе с ней! Я ведь был в Константинополе в «Токатлиане», в верхнем городе — в Пера. Там такой шеф-повар — армянин! Пилав-кебаб из цыплят его приготовления — это же поэма! А на десерт — рахат-лукум с лепестками роз! — Польди печально вздохнул и уронил руки, являя собой картину полного отчаяния. — Все прошло! А сколько еще просуществуем мы? Старик Пьячевич, генерал от артиллерии, который ввел в армии желтые пьячевические штаны, всегда говорил: «Господа, когда прогонят турка из Европы, придет черед Австрии», — да, вот как он говорил.
Александр перебил его:
— Но, Польди, почему ты вдруг ударился в политику?
— Ах, да политика меня вовсе не интересует! Только… Э, что там! — Он устало махнул рукой. — Поверь мне: Австрия долго не протянет. Тот, кто там, внизу, — он указал на памятник Радецкому{14} на площади за окном, — был последним, кто ее еще раз спаял воедино.