— Что там за моей спиной поминают мое имя? — Услышав свою фамилию, Стентон обернулся и, слегка размахивая руками, подошел к группе у камина.
«Он похож на матроса или монтера в вечернем костюме», — подумала Ирена. Она быстро положила руку на плечо Александру.
Стентон только сейчас увидел ее. Его румяное лицо с ярко-голубыми глазами, осененными длинными ресницами, расплылось в радостной улыбке.
— Ах, мадам! — Он быстрым движением отбросил со лба непослушную прядь. — Честь имею кланяться. Я счастлив, что на этот раз так удачно вышло. Последний раз, когда я был в Праге, я, к сожалению, не застал вас и господина Рейтера.
Ирена видела его как сквозь туман.
— Я тоже очень рада, — услышала она свой ответ. Голос звучал неестественно. Неужели Валли это почувствовала? Почему выражение лица у нее стало такое вызывающе наивное? Ирена ласково кивнула ей.
— Как ты очаровательно придумала, Валли: гардении тебе очень к лицу. Дорогая, не посмотришь ли ты, где фрау фон Трейенфельс? А, вот и она! Милый, я думаю теперь можно садиться за стол.
XV
Ирена незаметно для окружающих устроила так, чтобы Стентон сидел не между ней и Валли, а между Еленой и женой профессора Масарика.
Когда подали жареную утку, приготовленную по рецепту покойного Польди, разговоры постепенно замолкли. Всех заинтересовало то, о чем говорили Александр, Стентон и Масарик.
Молодой американец рассказывал о своей встрече с земляком — полковником Хаузом, который в качестве специального посланца президента Вильсона посетил европейские столицы с целью выяснить возможность международного разоружения и взаимопонимания.
— Полковник как будто очень обеспокоен тем, что ему пришлось видеть, особенно в Берлине. Он говорит, что атмосфера напряжена до предела. Все подчинено быстро развивающемуся милитаризму. Наступит такой момент, когда нервы не выдержат.
— И все же я утверждаю, что за последние годы в Европе возросло не только нервное напряжение, но и выносливость, — возразил Александр, — попросту говоря, нервы притупились.
— Если я вас правильно понимаю, — сказал Стентон, — вы хотите сказать, что Европа теперь легче может перенести кризис, чем раньше?
— Я бы лучше выразил это так: американцу здешняя напряженная обстановка, возможно, представляется невыносимой, а мы, закаленные европейцы, к этому уже привыкли. Это вроде иммунитета к некоторым болезням.
— Да? У меня есть и собственные наблюдения, сделанные в Германии, и я нахожу, что некоторые внушающие беспокойство идеи, несколько лет тому назад встречавшиеся только в узком кругу, теперь получили угрожающе широкое распространение. Я имею в виду мечты немцев о мировом господстве, лозунги, которые сейчас брошены в массы: Германия имеет право на место под солнцем, Англия — угасающая нация. Мир должен быть поделен заново и так далее.
— Такого рода пропаганда ведется и у нас, в Австрии. Возможно, не так решительно, как в Германии, потому что у нас всюду расхлябанность, даже в военной партии. Все же мне представляется, что страх перед первым выстрелом сильней, чем желание произвести этот выстрел. Потому что, невзирая на все наше бахвальство, мы сознаем свою внутреннюю слабость. А понимание слабости Австрии должно как будто бы умерять и пыл Берлина. Как вы полагаете, господин профессор?
Масарик вертел рюмку. Казалось, он занят игрой бликов в стекле, однако все обратили внимание на его вдруг загоревшийся взгляд.
— В воздухе чем-то пахнет, — медленно начал он, — но такое положение не новость. Собственно, уже с тысяча девятьсот восьмого года небо обложено грозовыми тучами. Все время сверкает молния, грохочет гром. До сих пор это вызывало только локальные пожары. Надо, чтобы было желание локализовать пожары.
— И вы того мнения, что это возможно в Австрии или в Германии или вообще в Европе? — спросил Стентон.
Профессор осторожно поставил рюмку обратно на стол. Он смотрел на свои узкие, покрытые сетью жилок, сложенные ладонями вместе кисти рук, словно хотел в них, как в книге, прочесть ответ.
— Именно в этом и заключается проблема. При настоящем положении дел я не вижу причин для внезапной вспышки общеевропейского пожара. Правда, обстановка в Европе неустойчива. И если наши правители не могут придумать ничего лучшего, чем, следуя рецепту генерала Гётцендорфа, стремиться только к одному: не дать замереть конфликту с Сербией, — тогда, конечно, нельзя питать розовые надежды на длительный мир.