— Во-первых, у меня не было никаких гадких намерений, а во-вторых, тебе нечего скрывать, или, может… ты не хотела, чтобы я знал, чем ты сейчас занималась?
— Ага, проговорился: ты подглядывал. Отрицать теперь уже бесполезно. Возможно, ты подглядел невольно, охотно верю и поэтому готова смилостивиться и открыть тебе, что играла в «отгадку секретов». Детьми мы любили эту игру: надо дохнуть на стекло и написать на нем секрет, сокращенно, только первые буквы, а другие должны отгадать, что написано. Смотри, вот так! — Она дохнула и написала на затуманенной поверхности стекла «П. с. ш.». — Ну, что, по-твоему, это значит? Ну конечно же: «Пепи стащила шоколадку». А вот это — «Д. х. п.» — «Девушкам хочется поцелуев».
— А это? — Александр написал букву «С».
— Это? — В ее глазах зажглись золотые искорки. — Это может значить очень многое: «сладкое», и «солнце», и «страсть», и «смесь»! — Она взяла его руки и обвила ими свою шею.
Александр привлек ее к себе. Ресницы Ирены ласково коснулись его губ.
— Уедем, — шепнул он ей на ухо. — Уедем, Ирена!
Она молчала. Его это смутило, он поднял голову. Ирена смотрела не на него, а куда-то в пространство. И опять в ее темно-янтарных глазах зажглись золотые искорки.
— Ирена!
Она рассеянно повела плечами.
— Да, милый?
— Ты не слышала, что я сказал?
— Нет, нет, слышала.
— Ну и?.. — В голосе его звучал страх.
Разве можно уехать от себя самой? Эта мысль готова была слететь у нее с языка, но Ирена не высказала ее. Она закрыла глаза и кивнула. На ее темных ресницах повисли слезинки.
— Да, милый, если тебе этого хочется, уедем.
XXV
Зачем он это сказал?
Он сам не мог бы ответить. Весь этот солнечный летний день — и когда они ехали в открытом автомобиле, и когда вошли в загородную гостиницу, и когда гуляли в долине фиалок, и когда ужинали в комнате с альковом — весь этот день он держал свои чувства под контролем. Сейчас, примостясь в углу простого деревенского дивана, он смотрел на Ирену.
Она сидела на подоконнике. На светлом фоне вечернего июньского неба четко вырисовывался силуэт изящной женской головки с южным профилем.
Как хороша была сегодня Ирена! Сколько в ней было нежности, самозабвения! Словно… Нет, нет, не думать! Грудь разрывалась от мучительно-сладостного томления. И тут он сказал:
— Ирена, знакомо тебе это чувство? Тоска по непережитому? Страстное желание пережить то, о чем только мечтал? И это чувство нападает на человека как раз в минуты как будто безоблачного счастья? Знакомо тебе это чувство? — Он напрасно ждал ответа. — Ирена, что с тобой?
— Ничего, милый.
Ей стоило большого, почти непосильного труда негромко и обычным своим голосом вымолвить эти два слова. Как мог он угадать то, что творилось у нее в душе и чего она сама еще не осознала? Ей казалось, что Александр, подошедший к ней, сейчас услышит, как стучит кровь у нее в висках.
— Как хорошо! Как спокойно! — прошептал он, касаясь губами ее волос.
Ирена глубоко вздохнула и со стоном прильнула к нему.
Тихонечко встав с дивана, она увидела, что у Александра закрыты глаза. Спит? Ирена долго внимательно вглядывалась. Да, спит.
В ушах у нее звучала мелодия:
Она испугалась. Ей вдруг стало до жути ясно: отношения с Александром достигли апогея. Дальше все пойдет под уклон. Она расстанется с ним, лучше всего уже сегодня, уже сейчас. Ей было больно сознавать это, но к боли, большой и искренней, примешивалось сознание того, что она не имеет права и дальше оставаться с Александром, если в мечтах она не с ним, а с другим, со Стентоном. Продолжать такое двусмысленное существование — предательство, это она чувствовала с особой силой. Да, это предательство, расчет на обеспеченное существование, судорожное напряжение, трясина. Нет, у нее один-единственный путь: она должна уйти от Александра, даже если ей грозит одиночество (ведь Стентон ничего не знает, между ними нет соглашения, ни явного, ни тайного; еще нет и, кто знает, может, никогда и не будет).
Ирена прижимала руки то к груди, то ко рту. Глаза ее были полны слез.
Александр шевельнулся во сне. На лоб упала прядь волос. Седая прядь…
Ирена отвернулась, словно ее ударили, схватила шляпу и сумочку, хотела уйти.
В последний момент она заколебалась, огляделась, словно что-то искала. Неужели здесь нет пера, нет бумаги? Подумав, она оторвала листок настенного календаря, достала из сумочки губную помаду и написала на оборотной стороне листка крупными дрожащими буквами (таким непривычным пером трудно было писать): «Прощай, хороший мой!» На мгновение она запнулась, а потом быстро нацарапала внизу: «Эйрене».