— Нет, господин ротмистр, это нам ни к чему. Мы сами солдаты не промах.
Александр отказался от дальнейших споров с кёниггрецским призраком.
— Хорошо, хорошо, Ябурек. Мне кажется, пора в вагон. Пожалуйста, передайте всем домашним мой привет. До свидания!
В купе было занято только место у окна. В сетке для багажа рядом с зонтом и газетой лежал букет, который сегодня чуть свет прислала с лакеем Елена. Огненно-красные тюльпаны были ответом невестки на записку Александра, в которой было сказано:
«Дорогая Елена, я должен выехать по делам в Вену и потому не могу, как было условлено, показать тебе наброски моего француза. Жаль, я уже заранее очень этому радовался. Видно, судьба не благоприятствует нашей встрече. Или тут чей-то дурной глаз? Как только я вернусь, а мое отсутствие вряд ли продлится больше недели, и как только у меня вырвется свободный часок, прекрасные произведения Родена к твоим услугам. Довольна?»
Сначала Александр хотел отделаться вежливым извинением, но потом в нем шевельнулась жалость, жалость к молодой женщине, которая прозябала рядом с Максом Эгоном, чувствовала себя бесконечно одинокой и не могла уехать (не могла уехать ни в погоню за счастьем, ни даже в погоню за иллюзией счастья). Жалость, а возможно, также и укор себе самому. И письмо вышло задушевнее, чем он раньше предполагал, а Елена, по-видимому, вычитала между строк и то, чего там не было. Эта мысль смущала Александра. Он нерешительно вертел в руках букет тюльпанов.
Его выручил кондуктор, вдруг выросший в дверях:
— Прикажете, господин барон, налить воды для букета?
— Да, да, пожалуйста. А нельзя ли поставить его к вам, в служебное отделение? Можно?.. Отлично.
Кондуктор покосился на монету в две кроны, которую Александр сунул ему в руку, и, держа букет осторожно, словно он несет от купели сиятельного младенца, вышел с ним в коридор.
Александр вздохнул с облегчением и подошел к окну.
Толпа на платформе поредела. Уже хлопали двери закрываемых вагонов, и от переднего вагона долетал голос обер-кондуктора, повторявшего то по-немецки, то по-чешски: «Прошу садиться! Prosím nastoupit!» Бежали запоздавшие пассажиры: коммивояжеры с тигровыми плюшевыми пледами и тяжелыми саквояжами с образцами товаров; офицерский денщик с саблей и картонкой для кивера; дама в сером каракулевом манто необычного фасона. «Похожа на француженку!» Александр высунулся из окна, чтобы поглядеть, куда она войдет. Но она остановилась на платформе и стала прощаться с лысым мужчиной, который ласково потрепал ее по щеке. «Счастливого пути, — сказала она по-чешски, — возвращайся поскорей и береги себя!» Кто это — отец? А может быть, супруг? Трудно сказать. За последнее время дамы стали похожи на девушек, девушки на дам, и те и другие стали обольстительней. Ого-го, как его тянет на любовную интригу!
Няня в синем платье, как у сестры милосердия, подсадила в вагон хорошо откормленную супружескую чету с несколькими детьми и сама быстро влезла вслед за ними. Из-под высоко подобранной юбки мелькнули красные чулки и белые фестоны вязаной кружевной оборки. Ах, какое знакомое трезвучье цветов — воспоминание о лете 1889 года! А Людмила, вспоминает ли она? Вероятно, вспоминает. Но, конечно, совершенно не так, как он. С сожалением стареющей женщины о прошлом. Александр мысленно видел ее — маленькая, увядшая, а рядом долговязый сын с замкнутым лицом. Странный парень этот Йозеф! В первые дни Александр несколько раз после работы посылал за ним, но тот всегда глядел хмуро, отчужденно. И скоро Александр отказался от попытки приручить его. В сущности, так оно и лучше, незачем Йозефу выходить из своей среды. Заведующий типографией с похвалой отзывался о новом помощнике наборщика: «Типографское дело у него в крови, господин Рейтер…» Можно ли уже сейчас, не возбуждая подозрения, сделать его помощником метранпажа? Александр решил поговорить об этом с Майбаумом. «При случае, в конце концов дело терпит».
Вагонную дверь закрыли снаружи. Поезд тронулся. На платформе провожающие махали платками. Ябурек приложил правую руку к полям шляпы; перчатка казалась невероятно белой. Дама в каракуле бежала мелкими шажками рядом с поездом, полы ее широкого мехового манто развевались. Вот она остановилась и обеими руками придержала широкополую шляпу, которая чуть не улетела. На ее задорном, со вздернутым носиком лице парижской мидинетки играла улыбка. К кому она относится: к плешивому пассажиру, высунувшемуся из окна, или к перспективе остаться на несколько дней соломенной вдовой?