И смолистый дух горящих хвойных поленьев, и легкий запах чабреца и одеколона.
И непривычное прикосновение голых пяток к прохладному, чуть сыроватому полу, после того как Александр быстро сбросил одежду.
И потрескивание дров, и тиканье стоячих часов, и бурное кипение крови в висках, и вдруг, покрывая все звуки, удивительно высокий голос Ирены из темного алькова:
— Где ты?
— Здесь. А ты?
Рука Ирены протянулась ему навстречу. Александр схватил ее и осыпал поцелуями запястье.
— Я знал тебя… знал, — шепнул он ей на ухо. — Угадай когда?
— Когда? — послышалось еще тише.
— В пору моей юности, в пору первых грез любви…
— Да?
— Да… А ты меня знала?
Вместо ответа он ощутил на губах прикосновение ее ресниц.
Когда он поцеловал ее во второй раз, Ирена вздохнула и с рыданием привлекла его к себе.
Его захлестнула волна и, закружив, понесла в бурлящую, бездонную, поющую глубь.
Когда Александр очнулся, — он не мог бы сказать, сколько времени прошло: одно мгновенье или целая жизнь, — он увидел Ирену, лежавшую рядом в состоянии какой-то странной отрешенности. Глаза широко открыты, но взгляд обращен внутрь. На губах играет улыбка — отголосок пережитого блаженства, но улыбка печальная и сожалеющая о том, что наслаждение уже пережито.
— О чем ты думаешь, Ирена?
Она не ответила.
Может быть, это начало охлаждения? Прелюдия к разлуке? Конец? При этой мысли Александра охватил непреодолимый страх.
Ирена, несмотря на свое состояние, вероятно, поняла, что он чувствует. Взгляд ее вернулся из далекого далека. В ней вновь пробудилось желание. Всем телом потянулась она к Александру, но не с тем бурным порывом, как в первый раз, а с мягкой лаской, доверчивая и нежная.
В упоении объятий позабылся страх, позабылось свое «я», позабылся весь мир.
Александр проснулся.
Его голова покоилась на плече у Ирены. Она еще обнимала его за шею. Он осторожно приподнялся. В комнате было тепло. Догорающие дрова бросали слабые, тусклые отсветы на жестяной лист перед печкой. На оловянных тарелках поблескивали лиловые блики. Сквозь сердечки, вырезанные в ставнях, пробирался лунный луч и словно щупальцами обшаривал комнату.
Ирена спала. Александр, затаив дыханье, смотрел на нее. На ее лицо под легкой дымкой растрепавшихся волос, на плечи, такие девически юные, и его охватывали робость, и умиление, и грусть, и легкое раскаяние, и нежность, и влечение.
Ирена открыла глаза, увидела Александра, склонившегося над ней, и, еще не стряхнув с себя сна, в смущении схватила одеяло. Но тут же опять уронила руки и протянула возлюбленному губы.
Потом они тихонько лежали рядом, тесно прильнув друг к другу. В мертвой тишине ночи, вдали от города, время от времени возникали приглушенные шорохи: шелест сухих листьев, писк вспугнутого зверька, пение ветра в проводах.
Только один раз Ирена сказала:
— Знаешь, что мне приснилось? Что я еще маленькая и меня катают в колясочке. Я смотрю в удивительно лазурное небо, и ветер колышет на нем цветущие ветви каштанов. Такой сон я видела уже несколько раз. Это мое самое раннее детское воспоминание, и от него мне всегда радостно.
И опять наступила тишина.
— Пора, милый, — прошептала Ирена, и Александр испугался, хотя уже некоторое время ждал этого.
— Ирена…
Она закрыла ему рот рукой, вложив в этот жест всю нежность прощания.
— Не спрашивай, не спрашивай, милый! Так легче. — Она вскочила, подбежала к окну и распахнула деревянные ставни.
В память Александру врезался образ девически юного тела, омытого светом ворвавшегося утра.
VII
Валли вбежала на лестницу рейтеровского особняка. От повадок светской дамы, которую она обычно любила разыгрывать, не осталось следа. Шляпа сползла на затылок, прическа растрепалась, расстегнутое пальто завершало картину. «Фи, что за моветон», — сказала бы, увидя ее, Каролина фон Трейенфельс.
«К довершению всего у меня болит живот! — подумала Валли, взбегая через три ступеньки; ей вспомнилась при этом безнадежная борьба, которую она школьницей вела с ненавистными ей правилами поведения, выдуманными взрослыми. — Господи, да когда же конец этой проклятой лестнице?!»