Александр вздрогнул. Мысленно он был далеко, как густой завесой тумана отделенный ото всех грустными воспоминаниями об Ирене. Теперь он точно с луны свалился. Растерянно наблюдал он, как ротмистр пристегнул саблю, а затем, брыкнув левой ногой, оттолкнул саблю, чтобы она не путалась между ногами… Ишь ты, да ведь как раз так же брыкался господин в цилиндре. Ну конечно: офицер в штатском! Ошибки быть не может. Потому-то, размышляя над словами Ирены о муже, он и вспомнил его… Ах, почему он не удержал Ирену?
Зельмейер ущипнул его в плечо.
— Эй, Александр, очнись, что с тобой? Все еще под впечатлением несостоявшегося появления гостя-призрака?
— Да… то есть, нет… то есть… — Александр провел рукой по лицу, словно желая скрыть промелькнувшую улыбку смущения. — Скажи, Людвиг, до каких лет будем мы гоняться за голубым цветком?
XVI
Тоска может отравить человека; вначале понемногу приятно затуманивается сознание, потом постепенно наступает уныние, вялость, тупое равнодушие.
Александр находился в этой второй, расслабляющей, стадии и был не рад тому, что он в Вене. Но у него не хватало энергии уехать. Для человека, отравленного тоской, самое трудное решиться на какую-либо перемену.
— Знаю, в этот приезд я не гость, а кошмар, — говорил он Зельмейеру. — В свое оправдание могу сказать только одно — я действую на нервы не только тебе, но и себе. Да, да, не спорь, я действую тебе на нервы, это же видно, нечего из вежливости трясти головой… И, конечно, мне следовало бы объяснить, почему я сейчас такой невыносимый. Но в данный момент не могу. Действительно не могу. Верь мне. Я еще не окончательно отупел и не стал старым нытиком. Я только временно не в форме, меня как бы подменили. Со мной это бывает. Да, да. Не бойся, это пройдет… Но, может, лучше всего просто выгнать меня вон.
— Вот это было бы самое правильное! — воскликнул Зельмейер и, словно обороняясь, вытянул руки, выставив вперед два пальца, как бы в защиту от дурного глаза. — Еще что выдумал! Никуда я тебя не пущу, и, пожалуйста, не стесняйся, ной, ворчи, сколько душе угодно, понял?.. Нет, нет, не возражай! — запротестовал он. — А то конец нашей дружбе.
— Что ж, согласен, я просто хотел тебя предупредить…
— Дорогой мой, — волнуясь, перебил его Зельмейер, — если я ухитрился прожить двадцать лет с такой женой, как Серафина, то можешь быть уверен, я уживусь и с его милостью Александром Рейтером, независимо от того, в каком он настроении — нормальном или ненормальном. Ну как? Get my point?[29] — как сказала бы Серафина.
Разговор этот произошел под вечер на третий или четвертый день по приезде Александра, когда приятели согласно давно установившейся традиции сидели за шахматной доской в небольшом кафе недалеко от Хофбурга{39}, постоянными посетителями которого они были еще в студенческие годы.
Александр, вопреки своей привычке, с самого начала ограничивался защитой, теперь он решительным движением смахнул фигуры.
— Сдаюсь, Людвиг!
— Да ну? Может, еще партию, чтобы отыграться?
— Нет, кончено. Сегодня я играю, как сапожник. Но если ты обязательно хочешь…
— Брось. Меня это даже устраивает. Мне еще надо забежать в контору, может быть, пойдем вместе? А потом спокойно и мирно поужинаем вдвоем. Серафина на благотворительном концерте в пользу бесприданниц из дворянских семей, ergo[30] мы можем угоститься в самом настоящем подвальчике где-нибудь на окраине, а если ты предпочитаешь рафинированную кухню, отправимся в «Бристоль» или к «Мейслю и Шадну». Это как твоей милости будет угодно. Ну, а после ужина… — при этих словах Зельмейер задержал дыхание и особенно хитро подмигнул; его черные, круглые, очень живые глаза лукаво поблескивали на толстощеком румяном лице, — после ужина тебя ждет сюрприз-экстра.
— А теперь отгадай, куда я тебя везу? — спросил Зельмейер, когда они ехали поздно вечером по длинной улице предместья, во тьме которой серебрились газовые фонари. — Ни за что не угадаешь: к Штаудингеру! — Зельмейер довольно потирал руки, радуясь удивлению Александра. — Да, да, к Штаудингеру. Помнишь, как тогда, в мае.
Молодыми людьми оба приятеля в период между рождеством и средой на первой неделе поста по меньшей мере раз в неделю бывали у Штаудингера в Хернальсе, где устраивались различные увеселения для народа: маскарады трубочистов и почтальонов, вечеринки кегельных ферейнов, танцульки и масленичные карнавалы, на которые публика являлась переряженная в кучеров и оборванцев. И у Штаудингера оба впервые до смерти влюбились в Хеди Вимпергер, рыжеволосую кудрявую манекенщицу, которую, сочетавшись с ней законным браком, утащил у них из-под носа некий железнодорожный служащий; правда, у него не хватало двух пальцев на руке, но зато была обеспечена полная пенсия не только для него, но и для его вдовы.