Но куда унесли его мысли, пока он в полной растерянности стоял на лестнице! Быстро зажег Александр погасшую свечу и пошел дальше.
Квартира была погружена в сон и тьму. Под вешалкой стояли, ожидая чистки, строгие ботинки на пуговицах Каролины фон Врбата-Трейенфельс, а с обоих флангов — бесформенные «корабли» экономки фрейлейн Шёнберг и кокетливые лакированные сапожки его внучки Валли.
Александр на цыпочках прошел в гостиную, отыскал начатую бутылку мадеры и, зажав ее под мышкой, вернулся в кабинет.
Он налил стакан, понюхал. Вино пахло солнцем и южным морем. От его аромата на душе у Александра стало весело. Держа стакан в левой руке, подошел он к письменному столу, стоя перечеркнул последний абзац и написал его заново.
«По словам одного поэта и политика, — писал он, — Австрия принадлежит не к Европе, а к Азии. Европа — зрелый муж, Азия — дитя. Зрелый муж относится ко всему серьезно, дитя — играючи. И Австрия, несмотря на свой преклонный возраст отличающаяся ребячливым нравом, еще не умеет быть серьезной. Только став демократической, она сможет пробудить новые моральные и политические силы, сможет наконец найти то, в чем нуждаются ее правительственные органы, — талантливых и стойких людей. Будем надеяться, что в новом году Австрия решительно шагнет вперед по пути от младенчества к зрелому возрасту. И с этой надеждой подымем бокал за 1913 год!»
Еще не дописав до конца, он уже поднял стакан несколько театральным жестом, что не ускользнуло от него самого. Теперь он выпил его до дна. «За твое здоровье, Александр!» Он весело рассмеялся.
IV
В первый день Нового года господин Майбаум появился в приемной у Рейтеров не ровно в два, как это соответствовало бы складу его характера, а на несколько минут позже. В руке он держал тугой букет астр. Его впалые щеки горели, а под левым глазом темнел синяк величиной с гульден. Туго накрахмаленный пластрон сорочки топорщился, словно желая вырваться из плотно облегающего его сюртука.
Майбаум, шагая, как на ходулях, поспешил к сестре своего шефа, тощему варианту Марии-Терезии{8} с мешками под глазами и высокомерно поднятым носом, ноздри которого раздувались, словно готовясь отразить атаку слишком низменных ароматов.
— Сударыня, я в отчаянии, что так запоздал, — воскликнул Майбаум, едва переводя дух, и наклонился к ее руке, — но неожиданное нездоровье жены… — Он замолчал, всем своим видом показывая, как ему неприятна такая неудача и вызванное ею опоздание.
— О, значит, мы не увидим мадам Майбаум? — осведомилась Каролина фон Врбата-Трейенфельс, глядя поверх черепахового лорнета.
— Да-м, к сожалению, я вынужден просить извинить мою супругу и принять ее новогодние поздравления в такой форме. — Он передал ей букет.
— Прелестно, прелестно! — Тощая Мария-Терезия понюхала цветы и, не подарив их дольше своим вниманием, положила на ломберный столик. — Надеюсь, недомогание не серьезное. Пожалуйста, передайте мою благодарность и наилучшие пожелания мадам Майбаум, хоть я и незнакома с ней. — Она произносила немецкие слова несколько в нос, как это было принято у австрийского чиновного дворянства, и с легким славянским акцентом, без сомнения, подражая своему покойному супругу, чиновнику окружного управления Владиславу Врбата фон Трейенфельсу.
— Ваше опоздание вполне извинительно, мосье Майбаум. Вы не последний. Господа с Гибернской улицы заставляют себя ждать… как, впрочем, обычно! — прибавила она, выдержав многозначительную паузу, и навела лорнет на брата.
Тот сделал вид, что не слышит. С удовольствием посасывая сигару, он рассматривал новые семейные фотографии, которые показывала ему дочь Оттилия.
Оттилия — пухленькая, с ямочками на полном, маловыразительном лице, нисколько не походила на отца. Она надувала губки в ответ на колкие замечания Александра по поводу снимков. Время от времени у нее вырывалось детски наивное восклицание: «Ах, папа, какой ужас!»
Каролина фон Трейенфельс постучала ручкой лорнета по ломберному столику.