Один саженец, тот, что получше, подлинней, поближе к дому посадил, а другой, поплоше,— у сарая, возле стенки.
Вот этот последний саженец абрикоса и оказался не абрикосом, а самым настоящим сочным сладостным персиком.
Сколько мы жили, год от году он все больше и больше приносил плодов. Каждый год богатый урожай давал.
Только зимой он у нас на девочку больше похож был. Мы на него одеяние такое от холода придумали: платье серенькое ему сшили и халатик...
Мы уехали из того города. Но лет через пять, через шесть мне довелось снова приехать туда, и я зашел в свой двор.
Что такое, я смотрю... Как-то уж очень хорошо меня встречают! Обступили, расспрашивают... А когда вместе жили
— всяко бывало. Даже один отставной, мной не любимый, тот, что на своем участке вечно курочек пас, и тот прибежал, интересуется:
«А ваш-то персик,— говорит,— теперь уж у деда Мороза. К нему перешел...»
Морозом называли у нас в доме Морозова — соседа нашего.
Что это, думаю, за персик... Яуж, признаться, забыл о нем.
«Мы,— они мне говорят,— все с пего собираем. Всем понемногу достается. Ребятишки еще и до сих пор его вашим зовут...»
Меня даже слезы прошибли.
А тот, первый-то прутик, хотя он и превратился в очень высокое стройное дерево, оказался самым обыкновенным мелким абрикосом.
ЖИВИЦА
Бывает, какое-нибудь дерево заденут нечаянно, сдернут с него кору, а то по стволу и топором ударят, и к пораненному месту тут же сразу начнет поступать смола. Дерево само ее гонит, само лечит себя...
Даже если и совсем его спилят... То есть когда уж пенек один остается.
Не все, может, знают, как старые эти пни корчуют...
От этих старых пней большая получается польза.
Когда сосну срезают, то из глубины — от корня — все время безостановочно поступает смола... Тоже для того, чтобы место среза залить.
Ведь дерево, оно как: чувствует, что рана глубокая, но не знает того, что оно вовсе срублено. Думает, это только рана, и гонит, гонит, гонит живицу.
Не знает, что верхушки у него нет.
Гонит живицу, гонит смолу.
Пенек такой с каждым днем все более смолистым становится.
Первое время, когда пень молодой, он никакой ценности из себя не представляет. Обыкновенный белый пень. Но чем дальше, тем больше он накачивается смолой. Так что если старый, здоровый, нормальный пень лет двадцать простоит, так это уж и не пень, смоля одна...
Все время ведь врачует себя!
И вот, когда пень доспеет, его извлекают из земли. С корнем его выдирают... После чего разделывают этот пенек на мелкие щепки и вытапливают смолу. То есть опять-таки живицу. Гонят из нее не только скипидар, но и камфару, и камфарное масло.
И из живицы, той, что бежит по живой сосне,— может, видели, бывают такие желобки и стрелы вырезаны на соснах,— и из нее тоже камфару получить можно. Живица оживляет...
Даже когда человеку вовсе плохо, ему делают укол
камфары, и сердце начинает работать.
ХМЕЛЬ НА ТЫЧИНКЕ
Каждая песня, даже если это обрывок песни, много говорит душе. Особенно если была она слышна в детстве. Так вот, казалось бы, и Потетень мой, о котором я от отца впервые услышал:
Тень - тень потетень,
Выше города плетень,
Ядумал тогда, что этот Потетень, большой и толстый — белый, бородатый мужик, наш мельник. Не кто иной, как он... Весной однажды плотину у нас прорвало — и мельницу его унесло.
Но сейчас вот она опять шумит...
Не могу сказать, почему это так вышло, почему и Потетень и мельник были для меня на одно лицо.
Мельница — как раз напротив окна, на другом берегу реки. Под обрывом река, а на ней мельница... Вокруг двора шел крепкий заплот — высокая такая, прочная, сложенная из бревен изгородь. Одним словом, все так, как в песне было.
С мельником нашим Потетень соединился у меня еще потому, что дальше такие слова в этой песне шли:
Толчет, мелет,
По воду ходит...
Вода — на болоте,
Мука — не молота.
И с тем же местом у меня другая песня связалась. Опять же несколько слов — и, может быть, даже из того лее стишка. За рекой там, за плотиной сразу, был большой, темный, всегда хмурящийся лес. Там у нас ходил скот и потому во тьме, между деревьями, было много тропинок. Все они, эти прячущиеся в лесу, растекающиеся по склону и лезущие в гору тропинки, выводили затем на большую трактовую дорогу. Канавы ее были усыпаны хвоей и размыты. Одуряющие запахи голубики и можжевельника.
А если углубиться в лес, там среди липняка и сосен попадается черемуха, которую оплетает хмель. Ялюбил там бывать и любил забираться в черемуховые заросли. И от черемухи и от хмеля у меня всегда тяжело кружилась голова...
Вот почему так запомнился мне вьющийся этот хмель.
Хмель на тычинке —
На самой вершинке!
ПЕРЕПОЛОХ
Яне знаю, не могу сейчас сказать, сколько мне было лет, я только догадываюсь, что это было в то время, когда мы еще жили дома, на большой реке. Ялежу на чердаке, а может быть, на сеновале, над сараем. Солнце еще только собирается вставать, но его первые лучи уже проникают сюда сквозь окно и сквозь щели в стене, рядом с которой я лежу. Чувствуется, что день будет жарким. Сено, только что сметанное, еще не слежавшееся, не выветрившееся, остро колет меня сквозь рубаху. Через окно, а может быть, через все те же щели, мне виден огород внизу, сразу за которым три одиноко стоящие сосны и рядом с ними кузница. А дальше, ниже, река проходит, здесь очень медленная, глубокая. Это от нее сейчас тянет сюда прохладой...
Яеще лежу, стараясь не открывать глаза, я еще не проснулся по-настоящему, а скорее всего дремлю, и сквозь дрему, в забытьи, в полусне этом, слышу, как внизу, во дворе, о чем-то разговаривают начинающие просыпаться куры и утки. Через все то же слуховое окно, снизу до меня доносится их возня и ранняя, утренняя перебранка.
«Проспали, дураки! Проспали, дураки!»
Это наши глупые сварливые куры раскричались спозаранку.
Однако, как я понимаю, весь этот переполох скорее всего устроили не наши куры, а соседские хлопотуньи-утки. Они первыми стали спрашивать всех:
«Сколько время?.. Сколько время?..»
И тогда молодой и очень еще беспокойный наш петух, услышав это бормотанье, решив, что он проспал на этот раз, и, не разобрав как следует, в чем дело, всполошился и заорал подурацкому:
«По-смо-три-ко!»
Просыпающиеся куры и гуси долго еще гомонили, долго не могли успокоиться. Они не успокоились до тех пор, пока петух наконец не сообразил что к чему, и не проорал им еще раз, что времени всего-навсего пять часов утра.
Времени и впрямь было еще очень мало, но куры, как известно, всегда Поятся проспать.
Яснопа засыпаю и сквозь сон, все более одолевающий меня, слышу, как наш старый, важный, всех презирающий гусак, раздраженный вздорным пением петуха и всем этим истошным ранним криком, бормочет про себя:
«Ну и парод... Ну и народ...»
РАССКАЗ СОСЕДА
Как-то, и детстве еще, я слышал, как одного человека змея преследовала. Конечно, много и чепухи рассказывают, но кто знает...
Известно, что мужики в деревне ходят покурить друг к другу. Чего только не говорят! Вот и на этот раз, с утра прямо, пришел к нам сосед наш, у нас как раз в это время печка топилась. Сел напротив печки на лавку и стал рассказывать про какого-то человека, которого он то ли сам знал, то ли ему о нем рассказывали... Ясовсем еще мал был, но запало в память.
Человек этот шел куда-то, шел по дороге в летним жаркий день. Кто он был, странник, что ли, какой или путник обыкновенный, я этого не запомнил. Так вот человек этот, с узелком и палочкой, шел и шел по дороге, а потом решил отдохнуть, как видно, устал сильно. Посидел этот человек немного под деревом, а потом поднялся и дальше пошел. Шел он так, шел, а потом оглядывается и видит: за ним змея по пятам, по колее дороги ползет. Голову подняла и ползет. Он испугался и давай бежать от нее. Бежит, оглядывается и видит, что змея не отстает от него, смотрит ему в затылок и ползет за ним, торопится изо всех сил. Он остановится — и змея поглядит на него и остановится, он прибавит шагу — и змея прибавит, не отстает от него... Совсем близко, правда, не подползает, но и убежать от нее нельзя. Как он ни спешит, как ни торопится, но никак не может избавиться от нее. Ему даже жарко стало, он даже шляпу свою войлочную снял, чтобы лицо ему вытереть можно было. Он весь уже мокрым сделался.