принадлежащего Швеции.
Я так и подумал, что, должно быть, это с тех островов, оттуда, должно быть, улетел он. Только накануне было сообщение в газете. Полигон там собирались открыть... Ах, это не на Готланде, я спутал,— на Гельголанде! Но — повсюду сейчас стреляют...
Я опять спохватился, увидев, что я все еще крепко сжимаю в руках птицу. Я думал, она улетит. Понемножку я освободил ей голову, а потом, посадив на рукав, совсем снял с нее руку... Она лепилась, прижималась ко мне, и я сообразил, что она никуда не улетит, потому что лететь ей некуда. Что я сам ей куда менее страшен, чем бушующий вокруг, разъяренный живой океан...
Чтобы нам не быть смытыми, я держался за все, что попадалось на пути, и достиг двери салона. Вода, ударив о стенки бассейна, нахлестнула еще раз... Наконец мы добрались. И сразу—как только закрыл я за собой дверь — стало тихо, гул в ушах прекратился.
Спустившись вниз по железной лесенке, пройдя полутемный коридор, я вбежал в каюту.
Каюта у нас была тесная, узенькая, но помещалось в ней нас четверо. Каюта на четыре лежака. Ныл в ней еще небольшой шаткий столик и маленькая приставная лестница-стромяночка, чтобы взбираться наверх. Тому, чья постель была на втором этаже. И еще: маленькое круглое окошечко иллюминатора, которое плохо закрывалось или мы не умели его закрывать, поэтому в каюте у нас все время была вода.
А пароход наш — вернее, теплоход — был большой. Принадлежал он Германии и считался собственным судном Гитлера. Теперь он был сильно переделан, перестроен.
Вчера мы стояли в Стокгольме. Из Стокгольма мы отправлялись уже; поздно, ночью, и, не дождавшись, пока отойдем, легли спать. Ночь всю мы были и открытом море, и сегодняшнее утро гоже. На все время не показалось ни одного островка, да и пароходов встречных тоже больше уже не попадалось...
Мои товарищи, когда я вошел в каюту, не знали, что такое я им принес. Пока я стаскивал с себя плащ, я рассказывал, откуда взялся в нашей каюте столь неожиданный гость...
Один из моих товарищей, татарин из Казани, впервые ехавший смотреть Европу и впервые путешествующий теплоходом в море, обеими руками держал птицу и с удивлением поворачивал ее из стороны в сторону, рассматривая это не просохшее еще, пестрое, пестро-пернатое — необычное
— топорщащееся создание.
Так ее растеребило, бедную, что нельзя было понять, что это такое в руках. Какой-то пук перьев!
— Ты посмотри,— сказал я, укрывшись за шкафом и надевая на себя что посуше.— Я там кольцо видел...
Но он не мог найти никакого кольца, и, пока сообразил, где что надо искать, я развесил мокрые штаны и рубаху, отобрал у него мою птицу и, прижав к себе к коленям, положил ее на бок. Повертывая довольно свободно посаженное на лапке толстое алюминиевое кольцо, я наконец разобрал эту надпись. «Holland».
Почему вначале прочел я по-другому? Откуда взял я, что это Готланд? Ясно же, кажется, тут сказано — «Hoi — land». И я знаю, что это такое. Это— Голландия. Нидерланды! Низкая земля, страна, лежащая ниже уровня моря... Я еще это в школе, в младшем классе, знал. Мы читали — в первой еще книге — о голландском мальчике, который спас свою родину. Этот паренек, увидав дырочку, через которую сочилась вода в плотине, отделяющей страну от моря, заткнул ее пальцем. И так, весь посинев, он держал и плотину и море, пока не прибежали люди, не сменили его, не укрепили дамбу. Я очень долго помнил про этого хорошего мальчика...
Значит, и эта странная гостья, так неожиданно, в столь ранний час прибитая к нам непогодой,— из Голландии... Кроме всего, она окольцована. На кольце проставлен еще и год и номер.
А мы как раз плыли в Голландию...
Я закрыл иллюминатор и посадил птицу в наше единственное маленькое окно... Так она и сидела, небольшая, растрепанная, в белом светлом круге окна.
В первое время никаких собственных планов по отношению к птице у меня не было. Что с ней дальше делать? Выпустить сейчас или оставить ночевать и выпустить потом, когда она немного придет в себя и погода улучшится?.. Будь это какая-нибудь обыкновенная, какая-нибудь простая птица, но это кольцо на лапе...
Многочисленные сомнения стали теперь одолевать меня. Я просто рад был ей и жалел, не мог понять, как это ей, такой истерзанной, такой настрадавшейся, удалось прибиться к кораблю. Не упасть в море.
Она сидела в иллюминаторе и поводила головой, понемногу успокоившись, отдыхая. И это было неожиданно и очень красиво. Хотя вид ее был все еще жалок, но шейка у нее была гордая... Ни один человек на всем теплоходе, кроме четверых нас, про нее пока еще не знал. Это была наша тайна.
Мы налили ей воды и долго решали: кормить — не кормить хлебом. Мы совершенно растерялись, не знали, чем надо кормить... Потом мы накрошили ей каких-то крошек. Но она ничего не ела.
Мы плыли все тем же Балтийским морем.
Корабль наш все еще покачивало. К полудню большие полны немного улеглись, стали пониже и поменьше, ветер ослаб, дождь постепенно прекратился. А сам теплоход теперь шел быстрее. Кое-кто из пассажиров даже вышел на палубу.
Тем временем слух о жильце нашей каюты распространился по всем палубам.
Сам капитан пришел взглянуть на нового пассажира.
— Покажите, покажите...— большим густым голосом сказал он, входя к нам.
— Чудак,— сказал он, услышав о моем намерении.— Зачем же вам его выпускать? Везите домой... Это — голубь. Будете его у себя под Москвой держать на даче...
Он считал, что я живу в Москве. К тому же, как и многие, он считал, что все писатели имеют дачи. Пусть так, я не стал с ним спорить... Мне было стыдно за другое — за то, что я не узнал голубя, не сразу понял, что это голубь. Я таких никогда не видел. Впрочем, и мои товарищи тоже не догадались... У этого голубя был такой не голубиный — длинный, пестрый хвост и высокая, такая длинная шейка. Главное, весь он был взъерошенный, не похожий на себя.
Да и не голубятник я. Сроду им не был, сроду у меня не было ни одного голубя... И потом — я таких голубей никогда не видел, я привык у себя в деревне видеть голубей тяжелых, как куры. Перелетающих с одного овина на другой. Но чтобы голуби летали в открытом море! Разве может голубь летать в такую даль?..
— Никому не отдавайте, везите его в Россию,— говорил мне наш капитан.
Я видел, как неохотно он расставался с этой моей странной птицей, столь неожиданно оказавшейся голубем...
— Да за такого голубя,— не мог он успокоиться,— всякий отдаст вам что угодно... Вам он достался — вы им и распоряжайтесь...
Капитан ушел. Но в ближайшие несколько часов мои товарищи и я не знали, куда деваться от посетителей... Желающих попасть к нам в каюту и посмотреть на голубя, которого корабль наш встретил в море, оказалось очень много. Каждый считал нужным дать какой-нибудь совет, и все восхищались его мужеством. Один собрался писать очерк для «Комсомольской правды», другой пришел фотографировать меня с этим голубем. А некоторые даже шутили: надо, мол, о таком случае телеграфировать в Москву...
Для меня настало беспокойное время. Я уж пристраивал ему под окнами у себя клетку. Представлял, как он важно будет выглядеть с белым кольцом. Мой невиданный голландский голубь, какого нет ни у одного самого заправского голубятника.
Однако пора было придумать, куда его деть. Он довольно уютно устроился на висящем над столом динамике. Но, конечно, держать его все время в каюте нельзя было, и я отнес его на шлюпочную палубу. Там, наверху, он и жил у меня в клетке, и я таскал с кухни ему туда, на верхнюю палубу, хлеб. И крупу. Все что удавалось достать. Я разыскал на этой палубе две клетки, о которых мне сказал капитан, и тайно от всех, чтобы пассажиры не знали, посадил в одну из них голубя. Все было предусмотрено на корабле... По-видимому, клетки были сделаны на всякий случай: для собаки, а может быть, и обезьянки. Если бы такая оказалась на судне. Для любой другой живности... В ней можно было держать и кур для столовой. Я пробирался тайком, боясь, что меня увидят, тащил что-нибудь моему голубю. Хотя бы воды в стакане.