— Что же вы не спите,— сказал он.— Спите! — И мне показалось, что он очень недоволен.
Я его догнал уже во дворе. Мы шли почти в темноте. Настроение у моего рыбака портилось с каждой минутой. Едва мы скользнули вниз, па дорогу, как нам навстречу вышла с пустым ведром женщина. Я ее в полутьме даже не разглядел. Григорий Васильевич — так звали этого рыбака — выругался, выматерил ее, и она исчезла, сгинула в темноте. И без того мрачное настроение его сделалось еще хуже.
Мы пришли на берег, где собралась ужо вся бригада и у причала покачивался сейнер. Одни были на сейнере, другие, я заметил кто, поглядывая на бригадира, тщательно мыли у берета ноги, сапоги свои. Перед тем как им взойти на судно, рыбаки тщательно мыли ноги.
Все вопросительно и как-то недоуменно поглядывали па меня...
Когда сейнер довольно далеко отошел в море, я уединился, ушел к другому борту, и, чувствуя, что я тут лишний, что я навязался, чтобы придать себе хоть какую-то видимость независимости, взял да и засвистал. То есть не то чтобы засвистал, но просто стал еле слышно насвистывать. Но в ту же минуту ко мне неожиданно подошел рыбак и, грубо оборвав меня, сказал, чтобы я не свистел. Наш Григорий Васильевич этого не любит, если Григорий Васильевич услышит...»
Я мигом замолчал и оглянулся вокруг. Больше уже я не был уверен, что благополучно вернусь домой. «Вибросит он меня в море, непременно выбросит...» — думал я.
Мы сделали в этот день один замет, три замета. Я потом уж сообразил, что он меня хотел оставить.
Мы вернулись в этот день к вечеру —с полным трюмом рыбы. Палуба тоже была завалена доверху...
Я теперь понял, почему потащил меня сюда дядя Паша: оп выглядывал море. Отсюда, со скал, нам видна была пси Балаклава. Маленькая пристань и набережная с одной стороны. Тротуар и узкая лента пляжа. С другой открывалось это чудо, сверкающее, безбрежное.
— Да, оно такое,— сказал мне дядя Паша, прервав мои размышления.— Когда оно играет, оно — синее-синее. А когда оно тихое, оно блестит. Белым таким становится, как та даль...
Перед тем как спуститься, мы еще долго сидели. Он мне рассказал, что вот башня эта, которую мы усиленно подпирали спинами и над которой бьется красный флаг, долго держалась в годы войны, ее бомбили, но она не рушилась. В ней сражались наши моряки... Старого рыбака больше всего изумляло строительное искусство греков древних и генуэзцев, крепость этой кладки.
Мы в конце концов досидели до того, что в узкую щелку пролива снова стали проталкиваться какие-то катера. Поплутав среди этих опасных обрывистых скал, осторожно входили они в бухту. Высматривавший море дядя Паша первым заметил их и начал спускаться. Они появились и покамест еще не успели причалить. И я решил еще раз выкупаться на этом краснокаменном пляже. Во второй раз в этот день. Больно уж соблазнительное местечко. Несколько молодых парной с приставшего сейнера с мотками ниток в руках ползали по разостланной на песке сети.
Мы сели на камни, и я стал разуваться.
У меня все еще была надежда увидеться с этим моим Капитанаки. Но он не возвращался, никто и не мог сказать, вернется ли он в этот день к вечеру. Рыбаки, увидев нас с дядей Пашей вдвоем, подошли. Они бросили возиться с сетью и тоже сели отдохнуть.
Я слушаю дядю Пашу и подсевших к нам рыбаков. Они мне рассказывают и про колхоз, и про уловы. Сколько флоту в их колхозе и какие сети...
— Я сам,— говорит дядя Паша,— на самолете перед войной летал!
Сначала я не понимаю, что это он говорит, но потом вспоминаю: были в те годы такого рода рисунки на доске показателей... Сажали и на «рака» и на «черепаху». Так вот, дядя Паша летал на «самолете»!.. Хороший рыбак! Больше всех вылавливал.
С нетерпением я подступаю к разговору о том старом писателе... Дядя Паша, заставший ту, прошлую жизнь, хорошо его помнит. Мы сидим на берегу, у сети, а он мне рассказывает, как долго тот здесь жил. Как любил здешнюю жизнь, наденет большие сапоги и идет к ним...
Я спросил, читали ли они его книги, и он ответил: все, мол, читали, знают!
— Я сам читал,— ответил дядя Паша.— Ничего! — отметил он покровительственно, с похвалой. Есть, мол, конечно, прибавки, но в основном все то - но списано.
— Ну а в море вы его брали? — спросил я.
Дядя Паша оглядел меня удивленно и по-чужому.
— За всё ездил! Он с Петькой с Констанди больше ходил...
— Любил! Он молодой Пыл, мы молодые. Каждый день, как только выходим, так и он с нами. Не проспит. В лодку ужо все влезут, а воды нет. Забудут. Так он из ялика в чем сеть в бухту прямо прыгает и бежит вверх, в гору бежит, и вниз, с горы. На спине бочонок тянет. А пробка вылетит, и вода за ворот ему. А он хоть бы что. Азартный был! Рыбаки народ озорной. Иной раз и нарочно забудут...
— Ну а жил где? — спросил я.
— А жил?.. А комнату снимал у рыбака, у Мануйлы Николаевича. У него были спои сети и свой дом хороший. По улице Красноармейской — сейчас называется.
Дядя Паша увлекся. Он рассказывал мне о своей молодости, и как пили много, и как он сам пил.
— Пили — много,— сказал дядя Паша сокрушенно и весело.— Что правда, то правда. Я сам... пил. Оп мне говорил: «Не пей, Пава! —он меня так называл. Дети, говорит, будут...» А я ему: «Когда дети будут, они найдут что пить...» Но мне хотелось прервать этот разговор...
Дядя Паша уселся на своего конька.
Даст нам in. шить много и пишет, — сказал дядя Паша. Старик не мог уже слезть со своей темы. Глаза у него заискрились. Я живо представил себе того невысокого смуглого человека с черной бородкой, рыбака, спускающимся по улице в Балаклаве, и как он, разыгрываемый молодыми веселящимися парнями, тащит на спине, на горбу, этот хлюпающий бочонок.
Разговор наш услышали курившие ребята. У них там была своя беседа.
— Вы за кого? — спросил нас командир сейнера.
— Та за Куприна...— отозвался дядя Паша.— Что за греков балаклавских писал.
— А?..
И дядя Паша перешел к розыскам «Черного принца», где он работал вместе с японскими водолазами.
Капитанаки все еще не приходил. Выкупавшись, я опять подошел к этим молодым людям, и они пригласили меня к себе на судно. Они собрались идти в море — сеть их уже была починена.
И я вспомнил Григория Васильевича, как он не решался брать меня. Мне хотелось перед отъездом еще раз взобраться наверх, на эту скалу, перелезть через нее и взглянуть па море.
— Да ну вас, ребята,— говорю я.
Надо было ехать. Пассажиром па автостанции немного. Они сидели у степы, грызли семечки, вяло переговаривались. Солнце давно перешло на другую сторону, вот-вот оно опустится, осядет за скалы, и длинные тени генуэзских башен начнут шагать по улицам города. Скалы мгновенно погаснут, начнут терять свой цвет.
Машина трогается.
Дорогу перестилает сеть, и паша машина идет прямо на нее.
Машина движется все стремительнее, подпрыгивает на камнях, случайно подвертывающихся под колеса, а бухте все нет конца. Но красные скалы отступили наконец. Автобус кренится. Поворот. Оглядываемся на город, а его уже не видно. Но мелькнуло, исчезло, опять мелькнуло то манящее, лиловое. За новым поворотом снова встали красные скалы, отсюда такие скромные, невысокие. И вот еще раз показался кусочек голубой воды — мифической питии, причудливой бухты листригонов. Но это уже так, воспоминанием; и все исчезло.
Балаклава сушила свои сети на своем единственном берегу, на тротуаре. Я только тут спохватился, что не выпил со стариком на прощание... Но мы уже выезжали.
Мы выезжали на неровную, па открытую, на дышащую зноем степную дорогу.
ЯСНАЯ
Мы ехали мимо. Сколько мне было лет? Я и семилетку еще тогда не закончил.
По сторонам дороги дремали сугробы. Черные длинные тени блуждали в лесу, меле соснами. День был морозный, солнечный.
Поезд отошел от Тулы. Я волновался. Бегал от окна к окну.
Мне говорили, что это не здесь, не по этой дороге, но я не верил и ждал.