Мы не проехали, нет, хотя поезд наш и не остановился. Недалеко от дороги, на поляне, среди деревьев, я увидел освещенный снегом, желтоватый, каменный дом с колоннами.
С тех пор я всем говорил, что я видел дом Толстого и Ясную Поляну. Едва ли эго было так. Но в памяти моей надолго сохранилось то воспоминание.
Потом мне пришлось видеть снимки. Отдельно дом, отдельно могилу. Зарастающий, маленький холмик в тени. Я тогда думал, что могила возле стены дома, в двух шагах.
Я попал в Ясную Поляну уже много лет спустя после войны. И тотчас понял, насколько по-другому я представлял себе все. Да и сама станция железнодорожная была отсюда далеко. Неожиданным для меня оказалось и то, что могила Толстого
была в лесу. К ней еще надо было идти.
Должно быть, то, что я видел в тот зимний день из окна вагона, была никакая не Ясная. А может быть, так приблизило ее мое пылкое воображение.
Однажды я подходил к дому на Воровского, 52, который в Москве известен как дом Ростовых. Удивительный дом! Принято считать, ч то именно ног особняк на Поварской описан у Толстого. Дом небольшой, двухэтажный, с высокими, под самую крышу поднятыми колоннами, и двор как раз такой, как описан...
Был летний, все окрашивающий в золото день. Я ехал в Бородино. Перед выездом на эти поля, за Можайском, есть спуск; косогор красной глины и крутой, и такой размытый, знакомый спуск. Я сразу узнал эту кручу, дорогу, на которой ходивший по Бородинскому полю штатский человек, плохо понимающий, что происходит, Пьер Безухов, встречает обоз с ранеными.
Я сразу узнал эту кручу, через сто лет после того, как ее описал Толстой.
И еще одно. В Москве у него в Хамовниках дом. Каждый год подновляемый, все время заботливо подкрашиваемый... Аза стеной, над этим домом и над забором, висят трубы старого пивоваренного московского завода.
И каждое утро, из окна все того же дома, было видно, как по улице, лепясь к забору, пробирались рабочие, каждое утро per, ел гудок. Из каждого окна дома были видны трубы все того же завода. Но ни этих картин труда, ни жизни завода — нельзя найти в произведениях Толстого. Он, Толстой, писал свой роман, свое детство, жизнь отца и себя, друзей, все того же Пьера. Вот эту девочку из семьи, лицо которой кажется нам таким знакомым... А новую жизнь, вот эту дорожную грязь, что размесили идущие на фабрику рабочие, напишет другой человек, Горький, приехавший, пришедший однажды к нему в Ясную Поляну, тут неожиданно робеющий...
Приехали мы в Ясную Поляну осенью. В Москве, когда мы выезжали, шел дождь, а в Ясной было сухо, тепло. Мы ходили по усадьбе Толстого, по его дому, а вокруг были желтые краски осени, очень тихой, очень багряной. Все вокруг стояло желтое, багряное. И дубы и клены. И плавящийся багрянец, и луч солнца. Казалось, что тишина эта здесь вечна, что эту красивую тишину ничем нельзя разрушить, что вот так отныне и будет навечно и эта осень желтая, и эта тишина. Казалось, что так и было всегда и так и будет навеки.
Возле дома нам встретился старик. Как только мы вышли из автобуса, мы познакомились с ним. В ту самую минуту, когда мы подошли. Он был в телогрейке, со слезящимися глазами, глаза у него были такие же золотые, карие и круглые, как пуговки. Местный старик, яснополянский житель, Иван Васильевич Егоров. Это мы потом узнали.
Поглядев на меня серьезно-весело, он подмигнул мне. Он согласился проводить нас до могилы. Старик был у Толстого кучером. Все было неожиданно, и то, что мы его встретили, и то, что он с нами пошел .
Он потом разговорился и все прекрасно вспомнил. Сначала, когда мы к нему подошли, он стал отговариваться, что он все забыл, что память у него совсем плохая стала, что он ничего не помнит. Я понял, что он не хотел, чтобы к нему приставали.
Этот-то старик, возивший Толстого, его кучер, пошел с нами.
Однако у Ивана Васильевича, как я увидел, был свой маршрут. Сначала он повел нас кружным путем и завел на конюшню. Был это длинный двор, наподобие нашего колхозного. А потом Иван Васильевич показал нам сарай каретный, маленький, в конце этой длинной-длинной постройки. Лошадей тут не было, по старик распахнул перед нами широкую двойную дверь и скоро вывел под оглобли оттуда, из каретника темного, небольшую каретку крытую. Вот как раз, может быть, в такой и увезли Толстого. В ту ночь.
«Много было, да ничего не осталось»,— сказал старик со-вздохом. Недалеко от того каретника, через дорогу, стояла кучерская, невысокая приземистая изба, крытая соломой. И, конечно, Иван Васильевич повел нас и сюда: «Вот мы тут и жили»,— сказал он.
Мы долго шли с ним к могиле через усадьбу, через густую осыпающуюся листву, через красу эту, начинающую валиться на дорогу, через желтизну, которая только йотом, ближе к лесу, переходила в хвойную, в строгую, и не высокий старик со слезящимися главами продолжал рассказывать нам, как он ходил учиться к Льну Николаевичу Толстому, и про Ясную Поляну, про Красную улицу, где; они гуляли молодыми и где Толстой прогуливался. «При Льву Николаичу тут так было...», «А бывало при Льву Николаичу...» — говорил он.
Деревня была отделена лугом, низиной, изумрудно-зеленой рекой травы.
Так, шагая в тени березок молоденьких, по этой дороге, по этой аллее, в смене их, в чередовании зеленых и желтых тонов, вышли мы наконец на бугорок, к островку пахнущего сыростью лесного крутого оврага, к этой части земли, к месту, где находилась его обложенная дерном могила, на этом натуральном, созданном самой природой холме.
Мы подошли и стали вокруг. И тут старик Егоров опять стал говорить. Я не могу так хорошо и подробно передать то, что он говорил, времени прошло много, но я должен предупредить, что его очень важный для меня рассказ совсем не похож на известную легенду про зеленую палочку, историю о четырех братьях Толстых, на сложную, но так до конца и не досказанную историю из детства Толстого, но все же я хочу припомнить этот давний рассказ.
— Говорили мне,— говорил Иван Васильевич,— будто бы тут, когда он еще малой был, они зеленую палочку какую-то закопали. Но я про то, конечно, не знаю, а вот что помню.
Выехали они в тот день с Толстым рано. Ездили целый день, верхами ездили, выехали еще с утра. Это, как я понял, еще задолго до смерти... А на обратном пути заблудились. Поездка была дальняя, длительная. Ездили то ли на охоту, то ли к соседям. А может быть, объезжали поля или хлеба смотрели. Ехали они так с Толстым по лесу и поняли, что заблудились. Место незнакомое! А леса тут казенные до самого до Брянска. И совершенно случайно, когда уж думали, что заблудились, подъехали они к этому оврагу своему. И он сказал об этом Толстому. Лев Николаевич сначала удивился (оказалось, что вот он, дом, рядом), потом помолчал, поглядев на своего Ивана Васильевича, и сошел с лошади, переда is тому повод.
Иван Васильевич надолго остался с лошадьми.
— Я стоял, стоял — ждал. Долго его не было. Дай, думаю, погляжу, где он, беспокоиться начал. Раздвинул я кусты, а он тут вот, па этом месте. Сидит на пенушке вот тут, сидит и сидит. Знать, что-то вспомнил. Потом, когда Дев Николаевич вернулся, он такой печальный сделался и, пока ехали до дому, все молчал.
Потом уж, через год или два, когда похоронили Льва Николаевича здесь, в Ясной, в Ясной Поляне, которая всю жизнь была его колыбелью, а стала его могилой, все вспоминал Иван Васильевич, как он нашел Льва Николаевича, как тот сидел возле оврага, которым со всех сторон окружена его могила в Старом Заказе.
А было это место его детских игр.
Иван Васильевич поверял нам этот рассказ, подсмотренную им чужую тайну, с большим волнением. Стоя тут, над могилой, щуривший свои маленькие глаза-пуговки, слабый, плохо видевший старик говорил шепотом, будто Толстой мог его услышать. И я подумал тогда, что то, что он рассказывал, он, может быть, говорил впервые.
Когда мы возвращались от могилы я к дому уже подходили, на поляне, недалеко от вяза, дерева бедных, с его глубоко вросшим в середину ствола колоколом,— толклась толпа. Не понимая, что тут происходило, я подошел ближе и увидел какого-то чернявого мальчика. На нём была шинель и штаны с красными лампасами.
Мальчик этот был суворовец, приехавший из Тулы. За его плечом стоял офицер, майор. А мальчик толково так все объяснял, как и что... И все этому были немало удивлены, а это был праправнук Льва Николаевича Толстого — воспитанник тульского Суворовского училища — юный Лев Николаевич Толстой.