«Спартак» давно уже не чемпион, но Чикоша все еще утверждает, что «Спартак» — чемпион.
1953—1980 г.
ДЕТИ
МАРИСЯ
Мне двадцать лет. Мы в освобожденном селе, в Польше.
Маленькая Марися забралась ко мне на колени. Она ловит мой взгляд, и, когда я наклоняюсь и киваю ей, Марися довольна. Она отвечает мне улыбкой.
Мать девочки, тоненькая, молодая, с хрупким румянцем, смотрит на меня, на дочь. Мешая польскую речь с русской, пани Хелена спрашивает меня, откуда я родом.
— Из Сибири.
— Сибирь?—удивляется женщина.— Боже!..— говорит она по-русски.— Совсем другой свет.
Хелена упорно не отходит от плиты, она не так занята, как старается это показать. Она, чувствую это, приглядывается ко мне. Потом, за обедом, она рассказывает, как боялась Марися другого солдата, что жил здесь незадолго до меня. Увидит его во дворе, бежит в комнату: «Мама, мама, герман...»
Я опять беру у нее девочку и начинаю качать ее на ноге. Она в восторге. Потом я учу ее. Удивительно чисто, усердно Марися с охотой повторяет за мною:
Петушок-петушок, золотой гребешок,
Выгляни в окошко, дам тебе горошку...
Я смеюсь, смеется Марися. Мы оба рады, что так быстро заучили эту нехитрую песенку.
Хелена опять глядит на меня и на дочь. Потом выходит за дверь и возвращается с охапкой сена... Действительно, Марисе давно пора спать. Я вижу, у нее уже и глазенки слипаются. Она слезает с колен, но Хелепе долго еще пе удастся ее уложить. Ничего этого я не слышу.
Я ощупью нахожу приготовленную мне постель и засыпаю раньше Мариси.
ДОБРОВОЛЕЦ
Был у нас в батальоне в годы войны один мальчик приблудившийся. Мы тогда в верховьях Волги воевали, в Калининской области. Лет восемь ему было. Родители у него, как видно, погибли, ушли в лес и не вернулись. Там, в тех краях, было много партизан, и немцы жгли деревни. Вот люди и уходили в леса... Он потом парень хоть куда стал, подрос! Шинель у нас ему сшили, сапоги... А вначале — так было.
Стало нам известно, что часть наша должна в скором времени вступить в бой. Об этом сразу все узнают: комиссии приезжают разные, начинают пополнять боеприпасы. Сухарей каждому по пачке, по две...
Командир полка, человек сурово-требовательный, строгий, как увидел у нас этого парнишку, ох и рассердился же! Он прав был, конечно, не забавами занимаемся, не такое время! Приказал немедленно же передать мальчика местным властям.
А мы уже и привыкать к нему начали. Но парнишку в бой не потащишь... Ночью выступать нам.
Сдали мы мальчика в местный сельский Совет. Обо всем договорились с председателем. Проявить обещал заботу.
Комбат наш уж больно за него переживал. Крепко к нему привязался. Злой ходил, скучный, кричал на всех и здорово к нам придирался...
Совершили мы марш. Без больших привалов шли, километров, может, шестьдесят бросок сделали. Остановились на ночлег в лесу. Совсем уже темно было, когда пришли на место. Ночью уже пришли, поздно.
II нот утром пошел наш повар кашу варить. Открыл кухню, а мальчик тот на дне котла лежит, калачиком свернулся. Спит. Тоже, должно быть, намаялся за день... Один лишь чубчик белый торчит.
Повар решил никому не говорить пока. Старшине только одному рассказал. Оба они у себя его припрятывали пока. Когда оп отвинтил крышку, залез туда, в эту полевую кухню, и притаился там, спрятался, никто этого не знает. Так это и осталось невыясненным.
Повар потом долго оправдывался. Он, мол, залез туда еще с вечера, перед тем, как нам выступить...
Все обошлось потом. Все сделали вид, что ничего не произошло, что так и надо. Да и комбат наш, когда увидел его, маленького и сразу растерявшегося, удивился, но тоже сделал вид, что он забыл уже и про деревню и про председателя, с которым сам же договаривался. Старшине наказал только, чтобы парнишка этот пока что на глаза полковнику не
попадался.
Так он, паренек этот наш, в полевой кухне и приехал с нами на фронт, так он у нас и остался. Прилепился, прицепился. Прижился и жил у нас в части, делил с бойцами и кров, и пищу, и ложе в землянке, пока шла война.
В НАШЕМ ДВОРЕ
Я все никак понять не мог: с чего бы все ребята в нашем дворе вдруг начали строить. Признаться, я даже забыл, что рядом с нашим двором, по соседству с ним,— неразобранная старая развалина. Еще с войны осталась... Иду вечером по двору, а по двору и пройти нельзя: везде кирпич, глина, разор полный... Что, думаю, тут такое? Тоже стенку какую-то кладут, облепили ее, как муравьи. Может, дом у них получится, может, еще что... И удивительней всего, что Лешка и Филька здесь, два самых драчливых на свете человека, два моих соседа по квартире, два брата. Я их каждый день разнимаю... Не все даже знают, что они братья, так они мало похожи друг на друга. Лешка тог строгий такой, неразговорчивый, страшно молчаливый, красивый мальчик. Он постарше Фильки. А Филька — тот крикун и задира, длиннолицый такой, с пухлыми красными губами и неизменно мокрым, прослуженным носом. Я уж привык, что дома, в квартире, они вечно по всякому поводу пускают в ход кулаки и немилосердно колотят друг друга. А тут, смотрю, не дерутся, не ссорятся, не разбивают друг другу носы.
Лешка наверх, на кладку влез, Филька — он долговязый, он и тут сумел перехитрить, перерасти своего старшего брата,— услужливо подает ему снизу кирпичи. Мигом забросили все свои игрушки и самокаты.
Бабка обед им прямо на стройку приносит.
Особенно Филька этот меня удивил. О Лешке я не говорю,
Лешка всегда был трудолюбив, вечно копался в своем песочке в углу двора. Ну а от Фильки я этого не ожидал, несмотря на свой драчливый характер, Филька все больше дома сидел. А сегодня утром выхожу, а Филька этот, маленький, уже во дворе, с ведром и совком стоит возле этой ихней кладки. Шмыгает своим красным носом и говорит мне:
— Я первый. Никого еще детей нет...
Так и сказал: детей.
Долго я не понимал, в чем дело, с чего бы у ребят такой задор появился?
А оказывается, экскаватор за стеной у нас вторую неделю копает...
ВОВКА ПРИЕХАЛ
В одном южном селе живет у меня маленький племянник. Очень хороший, умный, но довольно упрямый парнишка. Его зовут Вовкой. Целый день он играет где-нибудь в углу двора, возле своего дома. Всегда один и всегда молча.
Этим летом Вовка с отцом приехал в Москву. С вокзала мы взяли такси и поехали к нам, на Ленинские горы. Вовку мы нарочно посадили рядом с водителем, чтобы лучше видел. Спрашиваю я, нравится ли ему Москва. Он сначала промолчал, вроде как раздумывал, отвечать ли ему, потом сказал, что дома маленькие. Но в это время как раз приехали мы в район, где дома восьмиэтажные и выше. Тут уж и он не мог сказать, что они маленькие.
Подъехали к шестнадцатиэтажному нашему дому и поднялись на наш тринадцатый этаж... Сразу же я подвел Вовку к окну. С высоты Ленинских гор и с высоты дома, как из самолета, видна вся Москва. Вовка внимательно, долго глядел. Потом улыбнулся, ничего не сказал.
Пошел осматривать квартиру, вертел краны. Потом мылся в
ванной, плескался и только ухмылялся про себя...
Назавтра Вовке показывали Москву. Вернулся он усталый. Я ждал от него рассказов о впечатлениях, но он молчал. И я не выдержал — спросил, что он видел, был ли оп в Кремле.
— А, ничего...— протянул Вовка.
— Как так ничего!—удивленно вскричал я.— А царь-пушку разве не видел?
— Видел...
— Так что же ты! Царь-колокол видел?
Да, он видел и царь-колокол.
— Понравилось?— спросил я у него нетерпеливо.— Правда, какой большой?