— Я вам сейчас что-то покажу,— сказала она полутаинственно и пошла к своему столу, стоящему тут же, у двери, выдвинула ящик и достала оттуда какой-то снимок.
— Посмотрите,— сказала она мне.
Я увидел ее сидящей рядом с человеком, с ничего не говорящим мне незнакомым лицом, и ничего не понимал. Я сразу узнал ее. Она сидела, полуобернувшись к этому человеку, что-то, как мне кажется, шепча, счастливая и ошеломленная выпавшей удачей.
— Кто же это?—спросил я, недоумевая.
— Неужели вы не узнаете?— сказала она с упреком и даже неприязненно. И назвала довольно ремесленного, на мой взгляд, песенника, и даже не песенника, а изготовителя слов на уже готовую музыку.
Жаль, что нельзя назвать фамилию!
1977
РАССКАЗЫ ИЗ ПРОШЛОГО
Твои из прошлого рассказы не интересны никому.
Ярослав Смеляков
ПРОЩАНИЕ
Было это в 1949 году, в те дни, когда я поступал в Литературный институт, сдавал приемные экзамены. Осень в тот год стояла теплая, жаркая, солнечная, поистине, как говорят, золотая. В один из таких дней я пришел па Красную площадь, чтобы побывать в Мавзолее Ленина, в котором я не был уже несколько лег. Очередь пока была еще очень небольшая, может быть, потому, что в Мавзолей еще не пускали. Я стоял, наблюдая, как сменяется караул, поглядывая на то, как стрелка часов на Спасской башне, то и дело подрагивая, подскакивает вперед. И тут вдруг, невдалеке от себя, увидел знакомое лицо, увидел человека, которого я, несмотря на всю разницу нашего положения, достаточно хорошо, как мне кажется, знал. Встреча эта была для меня очень неожиданной, потому что до этого времени я привык видеть этого человека в его собственном кабинете, там, где я жил и откуда приехал теперь — в Крыму, в Симферополе. Только в кабинете да в президиуме чаще всего видел я его раньше.
Как ни странно и ни удивительно, но это был Прокопий Алексеевич Чурсин, который еще вчера был секретарем обкома по пропаганде, а до этого — доцентом кафедры марксизма-ленинизма в Крымском педагогическом институте. Мне даже пришлось быть у него однажды на приеме, в его кабинете, когда в издательстве, не знаю уж почему, была задержана моя и без того трудно проходившая книга.
Я помню, что, принимая меня, он вышел из-за стола и, чтобы я чувствовал себя уютнее, сел напротив меня, за маленький столик, который стоял перед его письменным с толом. Он внимательно, даже, как мне показалось, сочувственно выслушал меня и, как я вскоре убедился, сделал псе, чтобы решить этот непростой но тем временам вопрос. Я еще и потому удивился, увидев его здесь, на площади, в центре Москвы, что знал уже (это было незадолго до моего отъезда из Крыма), что Прокопий Алексеевич, как и другие члены бюро обкома, все сняты со своих должностей и на их место прибыли новые люди. У него было больное сердце, и с того пленума обкома его увезли без сознания. Вот почему, повторяю, столь неожиданным было для меня увидеть его здесь, на Красной площади, перед Мавзолеем Ленина.
Прокопий Алексеевич предложил мне встать рядом с ним. Мне показалось даже, что он рад был этой нашей встрече.
— Хочу,— сказал он,— побывать еще раз... Не знаю, как все будет...
Я видел, что он очень растерян, хотя и старается не показывать этого.
Я сказал, что я слышал обо всем, что было.
— Пока разбираются, — сказал он, — вызывают каждый день...
То, что он в эти дни пришел сюда, больше всего потрясло и поразило меня. Он как бы хотел набраться сил, запастись мужеством перед ожидающими его испытаниями.
Мы вместе с ним — плечо в плечо — прошли перед гробом, а потом, выйдя из Мавзолея, прошли еще немного по Красной площади и попрощались.
Как оказалось, навсегда.
Через много лет, в Калининграде, где мне довелось быть, я встретил реабилитированного к тому времени бывшего редактора «Красного Крыма», одного из немногих уцелевших, проходивших по так называемому «ленинградскому делу». (Первым секретарем Крымского обкома был Н. В. Соловьев, переведенный в Крым из Ленинграда...) Разделившего, сказал бы я, общую судьбу, но выжившего и уже получившего здесь какую-то должность. Он потом вернулся в Крым, но недолго прожил...
Прокопий Алексеевич не вернулся. И я не знаю даже, погиб он в лагере или в тюрьме или был расстрелян...
Часто вспоминал я потом эту встречу с ним на Красной площади перед Мавзолеем Ленина.
ВСТРЕЧА В ПЕРЕУЛКЕ
Было это и том же 1949 году. Недалеко от института и от общежития, в переулке, который тогда назывался Гранатным, жил мой приятель, которого я давно знал и у которого часто бывал в гостях. Однажды его мама сказала мне: «Вася, кто тебе стирает? У тебя небось все грязное, ты мне принеси, я тебе постираю...»
Она много раз мне говорила об этом, и я всегда пропускал это мимо ушей, но однажды я собрал все, что у меня было, получился довольно объемистый узел, и, с бельем под мышкой, направился к моим друзьям. Было раннее утро. Я спокойно дошел до Никитских ворот, а затем повернул направо, в переулок.
Сначала я шел по одной стороне этого переулка, а затем, когда стал подходить к дому, где жил мой товарищ, мне потребовалось перейти на другую его сторону.
Я благополучно пересек проезжую часть улицы и уже ступил ногой па тротуар, как почувствовал, что белье мое ползет. Я завернул его в газету, и, пока я шел, газета распалась, и белье мое полезло во все стороны. Я подхватил один рукав, но в образовавшуюся дыру вылезал другой. Я остановился, пытаясь все это удержать, и в это время почувствовал, как кто-то уперся в меня животом. Стремясь справиться с этим расползающимся во все стороны бельем, я отступил слегка назад и поднял глаза. Я увидел блеснувшее пенсне, вздернутое вверх лицо и серый, стального цвета плащ. Это была тога сенатора. Такие серые, ниже колен плащи носили тогда лишь очень немногие, строго определенные, скажем так, люди. Они все были в этих плащах, весной, в мае, один возле другого стояли на трибуне на фоне белой и красной стены. Они все тогда были на одно лицо. Пенсне еще раз зло блеснуло на солнце, он резко, как лошадь, дернул головой. Подхватывая свои расползающиеся подштанники, я боком обошел его. И только тут увидел, что и затылок, прямо след в след, вышагивал высокий черный полковник, а позади медленно двигалась черная тоже машина. Полковник внимательно посмотрел в мою сторону, на мой узел, какое-то мгновение, должно быть, размышлял, как быть, но продолжал путь, все так же глядя в затылок впереди идущему маленькому человеку.
До меня только тут дошло, кто это был. Я вошел в дом друзей и рассказал, как я только что чуть не сбил с ног их соседа. Его особняк находился рядом, недалеко от сильно обшарпанного, очень неказистого дома, в котором они жили. Мать моего друга, посмотрев на других членов семьи, сказала, что тут надо быть осторожнее, что здесь, на этой улице, в этом переулке, особый паспортный режим, что их каждый раз прописывают только на три месяца.
Сказала мне еще, что каждое утро он, прежде чем ехать в Кремль к себе, идет до Никитских ворот пешком и уже только потом садится в следующую за ним машину...
Вот так вот.
Не самая худшая, скажу я вам, встреча. У других — были хуже.
АФАНАСИЙ
Не забыть мне этого мальчика из Якутии. Звали его — Афанасий. У нас ребят таких молоденьких с подобным именем нельзя уже было встретить в то время, а там, как видно, имена эти еще были в ходу. Он приехал в институт из своей Якутии и не только в Москве, но и вообще нигде, кроме как у себя в Якутии, еще не бывал. Нигде до того времени не бывал и вдруг сразу приехал в Москву. Небольшого роста, худенький, с черными, как бы изумленными глазами. Их двое было у нас из Якутии, он и его товарищ, два мальчика, два сверстника. Видно, только что кончили школу. Я жил с Афанасием в одной комнате в общежитии. Первое время мы жили за городом, в Переделкине, и каждый день ездили электричкой на занятия, возвращались с занятий поздно и очень уставали. Один раз я проснулся ночью и услышал, кто-то разговаривает. Прислушался, а это во сне Афанасий разговаривает. «Москва, да, Москва!..»— повторял он восхищенно, восторженно. Шел уже второй месяц, как он приехал в Москву, а он все не мог привыкнуть к Москве, все еще был возбужден, взбудоражен... Мы и после, когда перебрались в общежитие в Москву, жили с ним в одной комнате.