Третья рассказывала о работе своих подруг на том участке, где им пришлось охотиться, вспоминала, как они заставили немцев не ходить, как это было вначале, до того, как они сюда пришли, а ползать. И как, в одном из боев опять же, немцы, подтянув свежие силы, пошли в атаку. Как, засев в траншее вместе со своей напарницей, они расстреливали подступающих гитлеровцев и как потом, когда те были остановлены, приняли участие в контратаке.
Такие были рассказы. Но был и такой рассказ. Тоже о самом первом дне, о первом убитом немце. «Убила, и стало страшно, что человека убила»,— сказала одна из них.
А еще через день — двое из них, в тех же полушубках белых своих, были у меня в редакции, в той же избе, где размещался отдел, к которому я был причислен, приписан на то время, что мне довелось здесь оставаться.
Наверно, рассказы были интереснее, но я плохо записывал.
3
А еще через день или два я отправился в часть, на передний край, в 21-10 гвардейскую дивизию. Я уж не помню теперь, как я добирался, должно быть, была какая-нибудь оказия, какая-нибудь машина, как я думаю, шла в ту сторону. Тылы дивизии, но прежде всего такие ее службы, как полевая почта и редакция дивизионной газеты, находились и одной и той же деревне, и если не в одном и том же доме, то и одном и том же дворе. Здесь, мне помнится, я и ночевал, здесь на полевой почте и пропел ночь. Тем же утром я был и полку. Я ходил из землянки и землянку, записывал какие-то рассказы, воспоминания о том, как воевали, как держали оборону, и все это — не сейчас, не вчера, не сегодня, а казалось бы, в давно прошедшем времени, и месяц и два, а то даже и год и полгода тому назад. То, что было вчера, сегодня еще кажется недостойным того, чтобы об этом рассказывать...
Землянки были вырыты в лесу, среди поваленных деревьев. Оборона была тут, надо сказать, странная. Не было пи окопов, ни траншей, их нельзя было копать, поскольку тут всюду близко подступала вода. Линия обороны,— на том участке, на котором мне пришлось быть,— проходила в лесу, в глубине леса, а лес был заболоченный. Поэтому вместо траншей здесь сооружались завалы из бревен, которые затем обливали водой, намораживали лед. Из трех полков, а именно тот, в который я пришел, 59-й полк Чеботарева — номер полка и фамилия его командира каким-то образом застряли в памяти,— держал оборону, то есть был непосредственно па передовой, остальные находились во втором эшелоне. Именно в этом полку, как рассказали мне, погиб приехавший сюда как корреспондент «Правды» — Ставский. Было это в ноябре, в середине ноября, за месяц, за полтора до того, как я пришел сюда. Впрочем, в этих же самых местах. Как я понял, полк их до сих пор еще держал оборону в том же самом месте. Как мне говорили, на участке дивизии, на нейтральной полосе, в те дни подбит был танк «тигр», незадолго перед тем появившийся на вооружении у немцев. Приехавшему в дивизию Ставскому захотелось посмотреть этот танк, подобраться к нему поближе, кажется, даже сфотографировать его. Я не помню, кого он взял с собой. Едва они туда полезли и, кажется, даже добрались до самого танка, подлезли под него, как выстрелом снайпера Ставский был убит. Пуля попала ему в голову. Танк был заранее пристрелян. Его долго потом не могли вытащить из-под танка.
Все это мне рассказали тут, в полку Чеботарева, потом даже осторожно, из траншеи, которая у них тут проходила, показали место, где все это случилось, и «тигра» этого тоже показали. Он все так же стоял на нейтральной полосе, и до него было недалеко. Только все теперь было более чем неузнаваемым, все теперь было по-другому, потому что все, о чем мне рассказывали, произошло еще осенью, до того еще, как выпал снег. А теперь, когда я сюда пришел, всюду вокруг лежали сугробы. Снега в ту зиму выпало очень много.
Я словно бы впервые был на войне. То, что было там, в самом начале, в сорок первом, в первые дни войны, словно бы не имело никакого отношения к настоящей войне, в ее обычном, привычном, я бы сказал, представлении. Всего чаще там все-таки был отход без соприкосновения с противником. Здесь тоже не было прямого соприкосновения, но противник, так же как и мы, построил здесь полосу обороны, вырыл траншеи и окопы, одним словом, противостоял нам — так лее, как мы противостояли ему. Одним словом, это был фронт и это была война в ее прямом, давно утвердившемся у всех нас представлении. Война, какою, я считал, она должна была быть и на какую я попал наконец.
Над трубами землянок вились дымки, некоторые стенки траншей возле штаба полка, в лесу том же, были укреплены даже бревнами, досками... Эта обжитость очень сильно в первое время удивляла меня.
Я ходил по тропинкам от землянки к землянке, слушал солдатские рассказы о том, как воевали они тут, в этих снегах, как выслеживали немца и как немец выслеживал их. В одной большой, на целый взвод построенной землянке, куда я, нырнув под прикрытый мешковиной лаз, изрядно вымокнув, ввалился под вечер, шел веселивший всех разговор. Воевавший еще па финском пожило!! человек, старшина, старослужащий, как видно, рассказывал, как однажды ночью его, раненного, и сорок первом году опять же, чуть не пристрелил один перепуганный, принявший его за диверсанта связист. «Стой,— кричит,— руки вверх, застрелю!» И сам трясется... «Ты что,— говорю я ему,— очумел, не видишь, что человек раненый...» А он уже целится, гад... Спас меня случайно подвернувшийся боец из нашей роты...»
Я исписал в тот вечер весь блокнот, но не знал, как мне все это применить, что мне делать с этими моими записями... Перед тем как меня отправить в эту командировку, секретарь редакции, словно бы заранее зная, что я ничего не сделаю, не смогу и не сумею сделать, своей рукой написал для меня список статей, которые я должен был «организовать», так это называлось, тех самых статей, которые я должен был написать по возвращении моем из дивизии, из командировки. Все это были статьи по так называемому боевому опыту.
Все, что я записывал, было, пожалуй, даже интересно, во всем этом было много любопытного. Однако я чувствовал, что все, что я с таким старанием записываю, едва ли понадобится мне, и уж во всяком случае это не то, чего ждут от меня в редакции. Газетчик я был, конечно, совершенно никакой, у меня просто не было ни малейшего опыта...
И действительно, когда, дня через два, я вернулся в редакцию, на ту половину избы, которую занимал наш армейский отдел (до сих пор не понимаю, почему, в отличие от других отделов, он так назывался), я, перелистывая эти мои записи, которые казались мне такими интересными, полными самой доподлинной жизни, увидел, что все это совершенно не нужно газете, что это не то, чего от меня ждут здесь.
Так и оказалось. Только две или три маленьких заметки пошли в номер из того, что я написал... Надо сказать, что почти до конца моей работы не только здесь, в армейской, но и в дивизионке, где я потом оказался, я так и не стал хоть сколько-нибудь настоящим газетчиком, так до конца войны, все то время, что я работал в газете, и превращал свои с таким трудом добытые материалы в маленькие короткие информации. Там, где другой на моем месте написал бы огромную, на половину полосы статью, я писал крошечную заметку, в которой, правда, было много фамилий, но не было того, что, вероятно, и нужно было в первую очередь в газете — темы, плана, но больше всего
— схемы, в которую удалось бы все это втиснуть.
Один мой хорошо знающий дело знакомый, которому я, полистав блокнот свой, по его просьбе давал две или три необходимые ему фамилии, раскрыв боевой устав пехоты, садился и, не отрывая карандаша, что называется, писал большую статью об опыте обороны высоты или населенного пункта, и там было все, что нужно было, что требовалось,— и ссылки па устав, и на опыт войны, и на приказ Верховного Главнокомандующего. Ничего этого у меня не было. Все мои переполненные материалами блокноты, все мои записи, вынесенные, что называется, из-под огня, с переднего края, превращались, как я уже сказал, в коротенькие заметки, в информации, где были фамилии, больше всего именно это — фамилии и имена бойцов, с которыми я там беседовал. Но кроме этого мало что было...