Мы тут еще немного покрутились, прошли еще туда-обратно по перрону, разглядывая встречных, все равно делать было нечего. Подошли к крану с кипятком, где набирали воду солдаты из эшелона, что стоял тут, на первом пути. Кипяток нам был не нужен, да и чайника у нас не было, в вагоне у Тони была своя кипятилка. Мы решили, что нам пора уже возвращаться, делать тут было явно нечего, и опять бочком, нагнувшись, стали подлезать под железнодорожную платформу, под один состав, под другой. Перед нашим эшелоном стояло очень много других...
Мне кажется, мы недолго и побродили так на станции, по перрону, очень быстро вернулись. Но, как видно, когда лазишь под вагонами, скачешь из одного тамбура в другой, с одной площадки на другую, времени не замечаешь. Одним словом, когда мы выбрались к тем путям, на которых стоял наш эшелон, пути были свободными — пути были свободными, эшелона нашего на них не было. Не было никаких признаков, что здесь стоял когда-то наш эшелон. Мы ничего не могли понять, мы не в силах были поверить тому, что поезд ушел. Но поезда не было. Пути, на которых он находился, были совершенно свободными... Мы стояли растерянные, не в силах вымолвить слова. Впору было заплакать, настолько все это было ужасно. Отстать от поезда в дороге, в то время когда дивизия передвигается неизвестно куда, но ясно уже, что на другой фронт, хуже ничего нельзя было придумать. Ведь мы, как я уже сказал, даже не знали, куда мы направлялись, куда он двигался, этот наш эшелон. Мы стояли как оглушенные. Мы пока еще даже не сознавали всего, что произошло, слишком все это было ужасно. Мы еще не хотели верить, что эшелон наш действительно мог уйти. Сначала решили, что мы просто-напросто ошиблись, не дошли, не долезли, что он где-то дальше, в глубине, на других путях, что надо перелезть через еще один эшелон, и мы полезли еще дальше, но скоро убедились, что эшелон наш стоял на тех самых путях, которые теперь были свободными. Единственная незанятая железнодорожная колея была та, на которой стоял наш эшелон и которого сейчас не было. Не веря себе, мы еще кинулись туда-сюда, побежали на станцию, рассчитывая что-нибудь узнать там, но никто нам не мог не только сказать что-либо о нашем эшелоне, но и подсказать, как быть нам, что делать, когда и какой именно эшелон будет отправляться следующим, есть ли какая-нибудь надежда на то, что какой-нибудь эшелон и ближайшее время пойдет в том же направлении. 11икто ничего нам не мог сказать.
Мы опять кинулись к забитым составами путям. Тоня ругала меня, обвиняла меня, что это я виноват и что она дура, что она не знает, что теперь будет с нами, что теперь будет с ней. Я и сам был вконец растерян, я и сам не знал, как все это обернется... Я, по правде сказать, испугался за нее даже больше, чем за себя. О себе я еще не успел подумать. Действительно, получалось, что она ушла из вагона, в котором в любую минуту могли оказаться раненые, оставила свой пост... И вообще — командир батареи, на руках у которого люди и техника, отстал от эшелона, направляющегося к месту боевых действий — на фронт. Отстал вдвоем с девчонкой, уединившись. Что могло быть хуже этого!
Надо представить себе наше состояние, когда мы поняли, что все самое худшее уже случилось...
Мы стояли где-то посреди путей, посреди этих бесчисленных составов, не зная, что предпринять, что делать... И вдруг вагон, возле которого мы стояли, дернулся и еле заметно стал двигаться. Стоящий перед нами состав стронулся с места и медленно пошел вперед. Мы еще не сообразили, что из этого следует, мы еще не знали, как вести себя, как поступить, но раздумывать не приходилось, на раздумья не было времени, мы кинулись к площадке, благо что она оказалась тут, и вскочили на нее. Я подумал было, что это случайное движение, что состав этот никуда не пойдет, но он двигался все быстрее, и стало ясно, что мы едем, что состав, на котором мы оказались, оставляет станцию.
Скоро станция и весь этот железнодорожный узел остались позади, мы выехали в поле, которое было сплошь покрыто снегом, состав все более и более набирал скорость, все чаще постукивал на стыках... Мы ещё не опомнились, не пришли в себя. Мы стояли па продуваемой со всех сторон площадке вагона, не зная, чем закончится это наше путешествие, что пас ждет впереди, куда мы едем и куда может привезти нас этот первый попавшийся эшелон, м который мы гак неожиданно для самих себя вскочили... День как-никак был морозный, и стоя на этой площадке нам все-таки было очень холодно. Мы удалялись от моря, и зима тут была покруче. Но мы не о том думали, мы думали только о том, чем псе это может кончиться, что с нами будет, как и где нам искать своих, если их вообще можно найти. Тоня со мной не разговаривала, она стояла, отворотись от меня, с нахмуренным лицом, сердито сощуренными глазами... Я, конечно, кругом был виноват, и прежде всего в том, что мы отошли от эшелона, неизвестно зачем полезли под вагоны, потащились туда, на эту станцию.
Я не знаю, сколько мы проехали. За полем начался лес, тоже присыпанный снегом, с обеих сторон подступавший к железнодорожному полотну, и мы довольно долго ехали через этот здесь совсем уже заваленный снегом лес, кто знает, может быть, даже через саму Беловежскую пущу... Мы все так же стояли на площадке, на сквозняке, на холодном этом ветру... Мелькали полустанки, железнодорожные будки, шлагбаумы. Мы довольно быстро двигались. Мы думали, что мы еще долго так будем ехать, как вдруг за каким-то перегоном через какое-то время, когда лес этот давно кончился, состав наш неожиданно для нас стал притормаживать, постепенно сбавлять ход. Как видно, мы приближались к станции... И действительно, через какое-то время мы, с каждой минутой теряя скорость, стали двигаться тише, тише и наконец совсем остановились. И тут же мы увидели своих, свой стоящий тут эшелон. Мы остановились рядом, бок о бок, впритирку. Мы увидели своих, они с удивлением смотрели на нас, торчащих на площадке только что подошедшего к станции состава. Кто-то даже показывал в пашу сторону. Как видно, они довольно давно уже здесь стояли. Двери всех вагонов были открыты, люди стояли в дверях, выглядывали оттуда, из вагонов, улыбались нам, недоумевая, как мы оказались тут, на этой площадке только что подошедшего эшелона...
Состав, на котором мы ехали, какую-то минуту еще двигался, еще шел, но потом, все более замедляя ход, окончательно остановился. Мы спрыгнули с подножки, не веря себе, не веря тому, что все так обошлось, что мы нашли своих, на первой же остановке догнали свой эшелон. Перепуг был омет, большой.
Через минуту мы уже были каждый в своем вагоне.
Я думаю, что и это тоже сблизило нас. Думаю, что, как и та первая ночь, которую я провел у них в вагоне, ночь, в которую попал к нам в вагон этот умирающий солдат, так же, как и все то, что случилось в этот день с нами, то, что мы, отстав от эшелона, пережили, и то, что мы нашли наконец своих, более всего соединило, более всего сблизило нас. Так я думаю сейчас.
Мы дней десять, помнится мне, ехали, дней десять были в пути.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Продолжение рассказа Кондратьева
— Мы попали в Польшу в ночь под Новый год. Мы прибыли сюда самым последним эшелоном. Выгрузились еще засветло на какой-то совсем крохотной, затерявшейся в голом поле станции. Называлась она Брошкув. Может быть, так казалось, что она посреди поля, потому что состав был длинный, а вагон наш находился в конце состава. Мы довольно долго провозились. Пока сводили лошадей, выгружали технику, снимали с платформ наши пушки, стало темнеть. В первую минуту мы даже не знали, что это — Польша. Мы это уже потом поняли, когда, двинувшись от станции, выбрались на шоссе, чтобы найти какое-нибудь пристанище, где мы могли бы перебыть ночь, и вскоре втянулись в местечко, а может быть, в маленький городок даже, в котором деревья были по-смешному и так непривычно для нас подстрижены, а но узеньким, вымощенным плиткой тротуарам, стуча подкованными сапожками, спешили, пряча лица в воротники, по моде одетые, в фуражках с лакированными козырьками молодые люди, и тут же, на тех же тротуарах, продавали поджаренные колбаски и другую какую-то совсем уже скудную еду. Эти короткие, как бы изуродованные, подстриженные деревья, вставшие вдоль шоссе и над тротуарами, со страшной силой раскачивало на ветру, Ветер тут был еще более сырой и резкий, чем и Прибалтике, и все эти люди в своих более чем лёгоньких пальтишках, оттого, должно быть, что спи сильно мерзли, бежали по улицам как-то боком.