Все погибло, все разрушено, однако же жизнь шла своим чередом. В только что открывшемся тут варьете, в маленьком, выходившем к озеру зальце, юные и, я думаю, еще недостаточно сытые немецкие девы — их было человек двадцать — давали представление, высоко поднимали ноги со сцены и пели какие-то песенки, наверно еще довоенные, не всегда, как мне кажется, приличные. Ничего подобного мы до того времени не видели.
Но прежде всего фильмы показывать стали. Отбирали из старых то, что можно было показывать, где было поменьше людей в форме. Выбирать, правда, было особенно не из чего, поэтому чаще всего показывали одну и ту же картину— «Кельнершу Анну», тоже, как видно, еще довоенную... Перед началом, кстати сказать, показали наш документальный фильм, только что появившийся, о боях в Берлине. Он так, мне помнится, и назывался — «Взятие Берлина», не помню уже точно названия. Помню только, что немцы смотрели его с большим интересом, но и испугом также, со страхом. Их особенно приводили в ужас залпы наших реактивных «катюш», так называемых гвардейских минометов. Здесь, у себя в городе, они это впервые видели.
Я не помню фильма, который мы смотрели на этот раз. Мы немного запоздали, пришли, когда картина уже началась, когда уже свет погасили в зале. Нас посадили на приставных стульях, в проходе. И тут произошла следующая история. Только-только начались первые кадры, как в дверях там, за спиной у нас, возник какой-то шум, довольно сильный, а потом по залу, по проходу его, мимо нас застучали сердито каблуки. В следующую минуту перед экраном мелькнула тень и тотчас раздалась брань, ругательства, хлоп, хлоп, послышалась здоровая оплеуха, одна, другая. Кого-то били, кто-то что-то кричал. А затем новый стук каблуков в темноте, но уже в обратном направлении, к двери.
Всё произошло мгновенно. Потом все смолкло. Только все так же с маху грохнула дверь.
Мы только тут различили в первом ряду две приткнувшиеся друг к другу фигурки — мужчину и с ним женщину.
Движение на экране, как нам показалось, на минуту приостановилось.
Они еще какое-то время сидели. Должно быть, просто не знали, как быть. На них скоро зашикали. Почему-то всех страшно рассердило то, что они, эти двое, остались сидеть. Не то, что раздался этот крик, не поведение сюда, в зал, ворвавшейся женщины, заставшей своего возлюбленного, а может быть, и мужа, с другой, а то, что они продолжали еще сидеть здесь. И, некоторое время подождав, они вышли. Сначала встал и вышел, согнувшись, мужчина, за ним следом женщина...
Нас почему-то это очень удивило, когда мы услышали эту оплеуху, уж очень все это было на русский лад. Впрочем, не только удивило, но и возмутило даже. Как это так! Как они смеют так вести себя при нас! В нашем присутствии, в общественном месте, на виду у всех, какое безобразие!.. А чего, собственно, было уж так возмущаться, не думали же мы, что ревность у немцев какая-то не такая, как у других...
Одним словом, война сама по себе, а жизнь сама по себе...
Опять-таки все это потому, наверно, так удивило пас и так запомнилось нам, что случай этот произошел через какой-нибудь месяц или полтора после войны.
Жизнь продолжалась.
Все погибло, все разрушено, однако же жизнь продолжалась...
Один раз как-то, когда мы вот так вот выбрались в город из госпиталя и шли по этой единственной улице, мы зашли в небольшую фотографию, в маленькое такое ателье, как раз тут, не доходя до шлагбаума и до переезда, и девушка, которая там была, хозяйка ателье, черноволосая такая, очень красивая, сняла нас. Она немного испугалась, когда мы заявились к ней, но скоро пришла в себя, расставив стулья, довольно умело посадила нас рядом. Мы потом приходили к ней за снимками и принесли в уплату какие-то сигареты и две или три банки консервов. Очень были смущены. Но она спокойно взяла эти консервы, сдержанно поблагодарила, а больше всего, как мы увидели, обрадовалась сигаретам. Я не курил, и сигарет этих много у меня всегда накапливалось.
У меня и сейчас лежит дома эта фотография, единственная, на которой мы снялись вместе. Дмитрий сидит медведем, чуть неуклюжий, косит глазом в фотоаппарат и руки на коленях сложил. Лицо у него доброе, какое у него всегда было.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Еще один рассказ Кондратьева
— Я уже не могу объяснить сейчас всего, не могу
сказать, как случилось, что мы попали в ту часть Германии, где, как я теперь понимаю, еще не было наших войск и куда еще не пришли ни американцы, ни англичане.
Для меня это тоже какой-то совершенно необъяснимый, невероятный какой-то случай...
Началось все с того, что где-то после полудня, как мне помнится опять же, мы еще только устраивались на новом месте, она ко мне приехала. Приехала, как всегда, неожиданно и, как всегда, очень торопилась. Какой-нибудь час или два всего побыла она. Говорила, как всегда, что очень торопится, что ей необходимо сегодня же вернуться к себе. Что приехала она па этот раз только потому, что была оказия, подвернулась машина, которая шла прямо в наше расположение. Одним словом, не успела заскочить, как тут же принялась собираться обратно.
Мы уже знали теперь, что связаны друг с другом на всю жизнь... Мы были как муж и жена, хотя по-прежнему встречались редко, особенно теперь, когда я опять был в полку, а она там, у себя, в своем госпитале. Мне, как вы понимаете сами, вырваться к ней было еще труднее, чем ей ко мне... Они к тому времени тоже уже переместились, продвинулись, как и все тылы нашей армии после взятии Берлина.
Ну что было делать... И ехать нельзя, и не ехать нельзя! Но не отправлять же ее одну! Хотя и не положено было мне отлучаться неизвестно зачем и куда, но все-таки я поехал.
Мы вышли на дорогу и скоро, через каких-нибудь десять минут, были уже в пути — наверху, в кузове первой попавшейся, подобравшей нас на этой дороге машины. Мы влезли в нее, не расспрашивая и не раздумывая особенно. Надо сказать, что хотя война вроде бы закончилась, но здесь, на дорогах Германии, все еще было в движении, дороги были все так же забиты войсками, транспортом, людьми и машинами, движущимися во всех направлениях.
Мы гнали на ней, на этой первой попавшейся, остановившейся перед нами полуторке, рассчитывая если уж не добраться прямо до самого места, то хотя бы подъехать поближе. И так бы именно все и было, наверно, если бы в какую-то минуту в конце дня уже, когда клонящееся к земле солнце должно было вот-вот спрятаться за лесом, на развилке дороги, в лесу тоже, мы к тому времени въехали в лес, водитель подхватившей нас полуторки не свернул, как показалось нам, явно куда-то не туда. Вернее даже так: на перекрестке, где одна из дорог вела вправо, он поехал прямо, в то время как нам, как считали мы почему-то, скорее всего надо было направо. Я не знаю, почему мы так решили. Мы тотчас принялись стучать ему в кабину, и он, хотя и не сразу, потому что гнал перед тем сильно, притормозил немного, на один миг всего. Мы, как всегда, не дождавшись, когда он остановится, едва только он начал притормаживать, выкинулись за борт, сначала я, а потом, когда машина остановилась окончательно, и Тоня, которой я помог, придержав ее, пока она спускалась оттуда сверху. Борг у полуторки был высокий, и слезать было трудно.
Полуторка, в которой мы ехали, скрылась из виду, а мы остались стоять на дороге совсем одни, в лесу, выброшенные неизвестно где, посреди дороги, ведущей неизвестно куда. Лес как-то разом вдруг и притих и примолк, а дорога опустела.
Мы решили пока по ждать, не стоять тут, на этом перекрестке, а идти вперед, тем более что пока еще было достаточно светло да и дорога была хорошая, хорошо накатанная, наезженная. Все равно какая-нибудь полуторка рано или поздно, как считали мы, нагонит нас... Мы шли по затененному, лоснящемуся от множества прошедших по нему колес асфальту и оглядывались, прислушивались к тому, что делалось у нас за спиной, все время ожидая услышать гул приближающейся машины, которая, как мы надеялись, вот-вот должна была нагнать и подобрать нас. Я не знаю, на что мы рассчитывали и откуда бралась у нас эта уверенность. Уж кто-кто, а я-то должен был знать хорошо, как мало бывает охотников ездить по ночам — на войне, на фронте... Вокруг нас был сосновый густой лес, и не такой, где все сучки собраны, а обычный, влажный, довольно глухой немецкий лес. А перед нами — все тот же кусок этой черной, гладкой, хорошо еще недавно наезженной и неизвестно куда теперь ведущей лесной дороги.