Я не знал, что в маленькой Германии так много лесов!
Мы шли уже, наверно, около часа, а между тем ни одна машина не появилась, сколько мы ни оглядывались и ни прислушивались. Дорога была как вымершая. Мы уже начали сомневаться, правильно ли мы поступили, что так вот с ходу, сдуру можно сказать, не разобравшись как следует в обстановке, выкинулись ни с того ни с сего из подобравшей нас полуторки на этот асфальт, на эту дорогу. Как бы там ни было, но она, эта случайная полуторка, все-таки везла нас куда-то, а теперь мы шли пешком через все более темнеющий безлюдный лес и не знали, куда мы идем и можно ли еще рассчитывать на какой-нибудь транспорт.
Похоже было, что мы во второй раз попали в ту же ситуацию. Можно сказать даже, что нам везло в этом смысле...
Мы все ускоряли шаги, словно бы нас что-то подгоняло. Между тем в лесу с каждой минутой все более темнело. Теперь уже трудно было различить отдельные деревья, стволы сосен за канавой все более сливались в одно пятно. Только дорога все ещё обозначалась там, впереди, наверху, просветом в вершинах деревьев, в кроне обступивших дорогу сосен.
Ночь надвигалась, подступала со всех сторон, и никаких надежд на транспорт, на какую-нибудь машину, не было. Они вдруг, как отрезало, все перестали идти.
Тоня, как это бывает, должно быть, со всеми женщинами, начала жаловаться, говорить, что я её куда-то завел, что она натерла ноги, что она больше не может идти, что она боится, что ночевать нам придется в лесу. Одним словом, мы опять, как уже бывало у нас, поругались, поссорились с ней. Так у нас всегда было с ней. Я не буду рассказывать, опять же, об этой нашей ссоре. Мы шли уже не рядом, не вместе, а по краям дороги, по разные ее стороны, с каждым шагом все больше отдаляясь друг от друга, досадуя на то, что все так неудачно сложилось...
Положение наше и в самом деле было дурацкое, глупое, такое, что хуже не придумаешь...
Сделалось холодно, сыро. Лес становился все глуше, темнее. На дорогу из леса стал наползать туман. Под ногами у нас ничего уже не было видно.
В глазах у Тони стояли слезы. Куда я ее завез? Что с нами будет? Я чувствовал себя во всем виноватым.
В довершение ко всему пошел дождь. Шинели на нас быстро намокли.
Мы шли так, не разговаривая, еще какое-то время, и она то переставала, то опять начинала плакать. Сапоги у нее и вправду были большие, и идти в них ей было трудно. Я все время оказывался впереди, а она все время отставала. Мы оба были усталые, злые, и сколько ни шли, вокруг нас был один и тот же
глухой, бесконечно тянущийся лес.
Только в полночь, часам к двенадцати уже, в темноте между деревьями мы увидели зыбкий огонек. В первый момент я подумал, что это не что иное, как фары оказавшейся на дороге машины. Мы прошли еще немного, огонек по-прежнему светил из одной и той же точки. И скоро среди вымокших сосен из темноты, из полутьмы, выплыл полуосвещенный дом, большой, двухэтажный дом, с высокой крышей и издали белеющим крыльцом.
Еще через минуту мы стояли перед открывшим нам дверь человеком, старым, пожилым, п светлой грубой кофте. Вслед за ним мы вошли в гостиную, сплошь всю увешанную рогами. На деревянной, обитой панелью стене висели рога убитых кем-то когда-то оленей и коз. Хозяин был явно растерян... Пользуясь более чем мизерным запасом знакомых мне немецких слов, я попытался выяснить у этого человека, где мы находимся. В комнате было совсем темно. С потолка свешивалась какая-то лампочка, и по стенам покачивались наши тени. Хозяин стоял у стены и молчал. В темноте его лица не было видно, он, как я думал, плохо понимал, как мы оказались здесь, откуда мы явились к нему одни, без машины, посреди дождя, посреди ночи. Он, как видно, ничего не понимал и смотрел на нас во все глаза. Действительно, если спросить мы еще умели, то понять ответа не могли, на это наших познаний в языке уже не хватало.
Подбирая слова, с трудом составляя какие-то фразы, я объяснил ему, куда нам надо добраться. Я пытался объяснить, что нам нужна машина. Я просил помочь нам... Я только собирался сказать ему, что у меня есть деньги, марки, что все, что у меня есть, я отдам, но в это самое время — я ведь так и знал, что в доме кто-то есть, предчувствовал,— послышались шаги. Я ведь и раньше понимал, что хозяин тут не один, что в доме этом еще кто-нибудь находится. Я услышал, как под ногами заскрипела ведущая наверх лестница, медленно и тяжело по ней спускался еще кто-то. «Мой сын...»— поглядев на нас, сказал хозяин... Взрослый сын хозяина, конечно переодетый, скорее всего офицер, вчерашний военный, заблаговременно пришедший домой, заблаговременно сбросивший форму человек.
Услыхав, должно быть, увидев, что здесь только один я, заблудившийся, даже и без автомата, офицер с девчонкой, он не нашел нужным скрываться и спустился вниз. Одет он был в какой-то старый пиджак. Они о чем-то долго говорили между собой. Как видно, отец передал ему нашу просьбу доставить нас к своим, отвезти нас в наше расположение.
Я снова назвал пункт, до которого нам надо добраться. Но, еще раз поговорив с сыном, приободрившийся немного хозяин развел руками, сказав, что у него нет машины. Он говорил, как я понял, что автомобиль, стоящий у них перед окнами, неисправен. Мы видели эту небольшую приземистую машину, когда, спотыкаясь в темноте, подходили к дому.
Мобилизовав все знание языка, я попытался объяснить, я настаивал, я брал на себя непосильную задачу заставить везти нас к своим. У меня не было никакой надежды на успех. Но что мне оставалось делать! Я должен был убедить этих людей, заставить их везти нас к себе. Сложность этой задачи я только потом понял.
Отец снова стал быстро о чем-то говорить с сыном, и я совсем уже ничего не понимал, я не вслушивался и сидел безучастно, я не понимал, о чем они говорили между собой. Я словно бы выключился.
Слышно было, как за окнами хлестал дождь. Я смотрел на обшитые желтыми панелями стены, на высокий потолок, разделанный квадратами, на развешанные по стенам рога всех этих оленей, коз и лосей и ждал.
Они о чем-то тихо говорили, а потом сын поднялся наверх, надел плащ и ушел.
На мой вопрос, куда ушел сын, этот человек сказал, что машина есть в соседнем доме, у соседа и, если она в исправности, он приведет ее.
Я не очень верил в это, да и плохо понял его. Мне вдруг сделалось все безразлично, да и устал я сильно.
Я сидел, борясь со сном. Меня сковала усталость. Тоня сидела рядом со мной тут же, за столом этим. Так же, как и я, она не снимала шинели. Мы почти не разговаривали друг с другом. Она все еще не переставала сердиться на меня. Мы сидели как чужие. Сидели, не глядя друг на друга. Конечно, и она тоже была утомлена и тоже здорово намучилась за весь этот нескладно сложившийся для нас день. «Между нами все кончено»,— думал я, но даже уже и эта мысль не пугала меня.
Обычно всегда, когда мы оказывались среди немцев, она начинала верить п меня, потому что хорошо или плохо, но я все-таки мог объясниться, мог говорить с ними. Скорее плохо, конечно, чем хорошо. В такие минуты она всегда оживлялась, и мне даже казалось, что в такие минуты я вырастал в ее глазах. Но теперь я видел, что она так не думала, не думала, что нам удастся выбраться, выпутаться из этой истории.
Очень хотелось спать. «Куда он делся, этот сын? Кого он приведет?» Мы сидели в темном зале и не знали, что думать. Ждать пришлось долго. Хозяин все посматривал на окна. Мы почти спали, у меня даже не было сил говорить. Все-таки я себя еще прескверно чувствовал.