— Я должен идти. Ни о чем не спрашивай, — кристаллически-звонко отчеканил он.
«Не думаю даже, — подумала Зося. — И в данную минуту меня это совершенно не интересует. Наверняка какое-то истерическое „внутреннее осложнение“». Пролетело мгновение, легкое, как пушинка, которая, однако, осела грязной, бурой тенью-грузом на их переплетавшиеся с определенного момента жизни. «Каботин», — пронеслось у нее в голове вроде как беспредметно.
«Однако интуиция у них, у этих бестий», — подумалось Атаназию в связи с возможностью догадок Зоси на тему его «измены», когда он глядел в ее обращенные взором вовнутрь глаза. Он почувствовал — хотя и был уверен, что Зося ни о чем не догадывается, — что разоблачен в том, что касалось главных черт его психического механизма. Оба они догадывались о чем-то относительно себя, и оба кружили вокруг неосознаваемой точки пересечения их подозрений, будучи не в состоянии, а может, и не желая достичь окончательной истины.
Несмотря на существенно более низкий интеллектуальный уровень, Зося была сообразительнее Тази, который вообще не разбирался в людях и, неизвестно почему, кичился этим.
Он вышел, все же поцеловав ее мимоходом в губы, и тайна их взаимоотношений опять осталась тайной на неопределенное время.
Атаназий поехал в кафе «Иллюзион», где надеялся застать нужных ему офицеров. Он чувствовал себя просто великолепно. Нависшая над ним дуэль лишь придавала очарования проплывавшим мгновениям. Все было каким-то ладным, интересным и необходимым. «То же самое у Логойского после „коко“, если не врет, — подумал он — А я и без всего этого могу так же смотреть на мир». Офицеров он нашел (ротмистр Пурсель и поручик Гжмот), быстро договорился с ними, и, дав им карт-бланш на окончательное улаживание дела, навел их на секундантов князя. Логойский хотел ему что-то сказать, но Атаназий быстро от него убежал. «Этому позволено все, мне — нет. Вот было бы весело, если бы я был графом». Было почти ясно, что поединок состоится завтра утром. На всякий случай ему велели проснуться в пять. Он не чувствовал ни злости, ни даже неприязни к Препудреху. Скорее, было немного жаль его. «Ему стрелять первым, и он промахнется, дрожа от страха, а я всажу ему карамельку в правое полушарие», — думал Атаназий по дороге домой. Все — и измена, и свидание с Зосей, и дуэль — все уложилось у него в гармоничное целое. Он был доволен композицией этого дня.
— Если бы все дни складывались так, вся жизнь была бы произведением довольно сносным, составляла бы некое единство во множестве, — громко сказал он, зажигая свет в своей комнате.
И снова весь день пронесся в его памяти с бешеной скоростью, но с каким-то отвратительным привкусом, омерзительно деформированный, с выпячиванием моментов лжи и подлости. Впрочем, впечатление это тут же уступило место прежнему чувству гармонии.
— Peuh[15], — сказал он по-французски. — Случались у нас вещи стократ хуже.
Но это была неправда.
Глава II
ОБРАЩЕНИЕ В ВЕРУ И ДУЭЛЬ
Было девять утра, когда Юзя Фигонь открыла дверь в спальню Гели Берц, впуская туда, как кота в комнату, где завелась крыса, ксендза Иеронима Выпштыка из ордена параллелистов, доктора теологии и профессора высшей догматики как в местном университете, так и в далекой Антиохии. Отец Иероним был высокий (2 м 10 см) худой блондин с громадным орлиным, скривленным налево носом. В нем не было ничего монастырского. Лишь для придания своей особе большего значения в качестве ловца душ он вступил в миссионерский орден. Только синий пояс на черной сутане выдавал в нем параллелиста. Он подался вперед, вытягивая шею, точно кондор, и старался пробить своим сверлящим взглядом полумрак душной спальни. Запах ужина (хорошего), духов из осенней лесной горечавки и еще чего-то («А, понял», — подумал он)... — точно, тонкий запах «телесной оргии», как он выражался, щекотал его чувствительные ноздри микроспланхика и несостоявшегося шизофреника. В такие минуты вынужденного приближения к вещам недозволенным ксендз Иероним «сильнее всего насыщался реальностью». Это выражение было известно в кругах определенных наркоманов и еще каких-то жизненных «-манов», к числу которых прибилась пара его учеников со времени, когда он был преподавателем Закона Божьего — катехистом, то есть, как говорили, страдал от катехексии. Внезапно из сумрака, перенасыщенного хитросплетенной комбинацией запахов, пробив клубы рождающихся неприятных чувств грусти и злости, которые перешли в «смешанный фон», перед ним предстал образ спящей Гели. Рассыпавшиеся вьющиеся рыжие волосы сладострастно окружали ее закинутую, как в судороге блаженства, голову. Одна резко вздымавшаяся прекрасная грудь формы индийской дагобы, с маленьким, невинным, как цветок, соском, узкая, с высоким подъемом, голубовато-белая нога и руки — все это богатство было выставлено как на показ. Все остальное выгибалось во многообещающий в сексуальном плане набросок тонким темно-красным одеялом. Ксендз Выпштык все больше насыщался реальностью... Но тут же очнулся и, резко перейдя в иное измерение, превратил чувственный образ в плоское пятно воспоминания на отлетавшем прошлом и задвинул тяжелые засовы воли, за которыми, в маленьком аду, где он прятал неистребимых придворных монстров, между прочим, дышала внутри своего пламенного, страстного существа так никогда до конца и не задушенная жажда жизни. Он уже преобразовывал эту энергию с помощью хитроумных, ему только известных формул в другие, высшие ценности. Он дотронулся длинным, костлявым, с плоской подушечкой пальцем до обнаженного плеча своей будущей жертвы, за которой охотился вот уже много лет.