Л о г о й с к и й. Все относительно. Я считаю, что не о чем говорить. Сам Хвистек стремится учесть истину с помощью теории типов...
П у р с е л ь. Ну конечно. Я теорию множественности действительностей ввел в качестве обязательного предмета в высшей кавалерийской школе...
А т а н а з и й. Вы оба в Хвистеке ни в зуб ногой...
П у р с е л ь (кричит). Не существует критериев оценки, какой регламент выездки лучше — французский или русский...
А т а н а з и й. Вы, видимо, пьяны, господин ротмистр. Действительно, единственной интересной вещью остался разговор. Только не с тем убеждением, что все относительно: тогда, конечно, лучше тесать камни или ловить рыбу. Это самая дешевая доктрина, этот релятивизм. Но он — главным образом орудие людей с низким интеллектуальным уровнем, схож с анекдотом или острословием: им кажется, что они очень умные...
Л о г о й с к и й. Спасибо. А Эйнштейн, или он тоже?..
В ы п ш т ы к. Ты ничего не понимаешь в физике, Ендрусь. (Маленькая дополнительная информация: Логойский, как и Атаназий и Саетан Темпе, в гимназические годы учился у отца Иеронима.) Теория Эйнштейна, называясь теорией относительности, лишила наше познание относительности, сделав его более точным. Мнимое отсутствие относительности у Ньютона становится только первым приближением к тем случаям, в которых имеет место довольно быстрое движение, близкое скорости света, самой большой, практически бесконечной.
Л о г о й с к и й. А почему именно эти 300 000 км в секунду — последняя скорость? Этого я никогда не мог понять.
В ы п ш т ы к. Бесконечной скорости быть не может. Какая-нибудь из конечных должна быть самой высокой. Не все ли равно какая?
А т а н а з и й. Да, это и есть принцип случайности этой, а не другой вещи. Он относится также и к индивидуальному существованию. Где-то и когда-то я должен был предстать как необходимость, и не все ли равно как. Ах, не умею это выразить...
В ы п ш т ы к. Никто не сумеет. Я когда-то назвал это принципом Фактического Единичного Тождества, в противоположность вечным истинам и Богу — их источнику. Но это понятие в общем не прижилось. Констатация этого закона тоже является абсолютной истиной.
С м о р с к и й. Это выражает только искусство — я соглашусь с Атаназием, — символом этого являются конструктивность и единство каждого произведения, а, собственно говоря, единственность: каждое — такое, а не другое, как и все мы, в этом единичном тождестве, или как там его ксендз профессор назвал, но все выражают одно и то же, это «je ne sais quoi»[33] — как я сказал бы раньше, а сегодня мозг мой — эх, да что там говорить. Я счастлив, что я человек искусства, артист — это хоть как-то позволяет пережить нашу несчастную эпоху. Не сердитесь, люди, но я говорю это не затем, что меня играют в Калькутте и Нью-Йорке и что я купаюсь в деньгах, с которыми не знаю, что делать, но на благотворительность ничего не дам, пусть гибнут дохляки и недотепы.
А т а н а з и й. Не уходи от темы, Зезя, скажи еще об искусстве. Это хоть и мерзко, но интересно.
С м о р с к и й. А значит, не потому, но я не могу понять, как вы все можете существовать, не будучи артистами. Все былое величие военных, великих государственных мужей, завоевателей, жрецов, которого не было в прежнем обычном искусстве, в деформированном виде перешло на нас, на нескольких живущих в этом мире, не говоря, конечно, о каких-то пейзажистых Бернарде Шоу и Шёнберге, этом мармеладе без структуры. Мы — потомки давних аристократов. Я абстрагируюсь от моего происхождения, несмотря на то, что (здесь он поклонился Ендреку) имел честь родиться от Логойской, из тех, что похуже. Это дорого стоило моей матери, потому что умерла при родах — Сморский, знаете ли, это невыносимо. (Тут он идиотически засмеялся.)
Л о г о й с к и й. Знаешь, Зезя, ты слегка перебрал с байками о своем безумии. Это вздор. Артисты ценны сами по себе — зачем им подделываться подо что-то, чем они не являются и никогда не будут.
А т а н а з и й. Да, никогда не будут графьями. Похоже, нельзя вывести из равновесия людей двух типов: настоящего аристократа и человека, занимающегося логикой...