— Что это вы, господин Тазя, так вдруг остолбенели? — раздался в мертвой тишине голос Гели, как первый выстрел одиннадцатидюймовой гаубицы на тихой летней заре. — Opupieł, czto li? — повторила она уже ласковей.
Атаназий как ото сна очнулся. С бешеной, непомерной скоростью налетел на него какой-то вихрь из неведомых краев и перенес сюда, в комнату этой утомленной богатством евреечки.
— Не могу читать Пруста, — сказал он вдруг, подсаживаясь к ней на диван. Из дальней комнаты послышался стук закрывающейся двери.
— Наконец Азалин ретировался, — сказала Геля и нетерпеливо повернула выключатель. Бледный молочно-оранжевый свет залил комнату, обставленную с подчеркнутой, неприятной простотой.
— Неужели для того, чтобы, — продолжал как автомат Атаназий, — для того, чтобы из двадцати прочитанных страниц выудить какой-нибудь афоризм или вообще высказываньице о жизни, которое, припертый к стене, я и сам мог бы родить, так неужели ради этого я должен водиться со всей этой бандой дураков-снобов и слушать излишне детальные описания их неинтересных состояний и их мысли, поданные в такой же неинтересной форме? Эти предложения на полстраницы, это пережевывание и дифференцирование пошлостей и глупостей до отвращения. Аристократия была когда-то чем-то — с этим я согласен, — но сегодня, если не считать ряда чисто физических особенностей, она в сущности не отличима ни от какой другой касты. Возможно даже, что в ней можно найти больше хорохорящихся недоумков, чем где бы то ни было — им помогает в этом традиция, а данные у них для этого те же самые, что и у всех остальных. Процент людей исключительных в наше время распределен равномерней. Весь этот Пруст хорош для снобов, не способных проникнуть в господские покои, и прежде всего — для людей, располагающих излишками времени. У меня времени нет...
— Что-то не заметно, — шепнула Геля сквозь сжатые зубы. — Вы выставили Кубу только для того, чтобы сказать мне это? Вы сами — подсознательный сноб...
— С ума все посходили с этим проклятым Прустом. Безумно раздражает меня. Я принес вам книги. Забыл их внизу. И что самое удивительное, люди как-никак интеллигентные и не лишенные вкуса... Или этот Валери! Хотя, что касается Пруста, мы случайно сходимся. Согласен, Валери — человек умный и образованный — особенно подкован в физике, — но я не вижу в нем, кроме поэзии, правда, необычной и очень интеллектуальной, ничего такого особенного. Свой приватный метод творчества, с помощью выдающегося интеллекта, он хочет раздуть до размеров абсолютной истины, пренебрегая артистической интуицией и опытом более визионерских, апокалиптических творцов. Все зависит от пропорции данных: от ощущения единства изначальной конструкции, от богатства мира фантазии и мысли, интеллекта и таланта — то есть чисто чувственных способностей. А кроме того, мне не нравятся те, кто только после войны убедился, что с человечеством и культурой вообще дело обстоит нехорошо. Я знал это и раньше. Демократизация...
— Мегаломан! Довольно!!! Я не вынесу больше этих разговорчиков. Может, вы наконец скажете, в чем, собственно, дело? Зачем вы пришли именно сегодня? Сегодняшний день для меня принципиально важен. А впрочем, что мне до этого. Куба наверняка пришлет к вам секундантов. Дело с вами даст ему возможность замазать ту историю с Хваздрыгелем, которая, хоть и завершилась благородно, тянет за собой некий шлейф из прошлого. Пришлет, чтобы понравиться мне...
— А теперь я скажу: довольно — или я опять начну говорить о Прусте.
— Так, стало быть, что? Я очень расстроена. Вы перечеркнули мое решение. Я чувствую, что вы скрываете от меня что-то важное. Мы ведь друзья?
— Хуже всего, что нет. Но все очарование ситуации состоит именно в этом.
— Попрошу без позы, господин Атаназий, я в этом разбираюсь.
— Это не поза. Я помолвлен.
— Вы, верно, с ума сошли, — вымолвила после долгой паузы Геля. — И по какому же случаю? — спросила она минуту спустя, и в ее голосе задрожала скрываемая ранее грусть.