А в то время, когда (как в кино) Геля, устроившись на кушетке, в легком подпитии, думала: «Я наверняка бесплодна, потому что после такой ночи, как тогда с Азиком... Теперь — Саломея призывает святого Иоанна. Он должен быть очень косматым. Только он. Ладно, пусть остается таким, каким хочет. Сегодня, именно сегодня». Вихрь, южный, жаркий — «тот самый», что был тогда перед костелом после венчания — завыл в вентиляторе. Геля почувствовала такую свободу и такую уверенность в себе, какую мог бы иметь и наверняка имеет ягуар в джунглях. Она напрягла волю чуть до разрыва ганглиозных сочленений в «том самом месте». После минуты ожидания, которая сама (да) едва не лопнула от перенапряжения воли, это произошло. Шагом злого зверя вошел Атаназий. Он выглядел трезвым. Несусветный огонь полыхал в его зеленых глазах, громадные, как у кота в темноте, зрачки блестели красным пурпуром внутреннего глаза, когда он проходил рядом с лампой. «Ах, если бы ко всему этому он был настоящим князем или известным артистом. Но не следует требовать слишком много, не следует, надо брать, что доступно, брать, брать». Эти глаза были сверхсознательные, зловещие, горящие, скорее испепеляющие и злые — и тем не менее они жаждали страданий, физической боли, а скрытая за ними душа терзала ее своей неуловимостью и скрытой изменой, обманом. Это был тот единственный — «Князь Тьмы». «Если он весь такой, то я, наверное, умру от наслаждения, я не переживу этого — и это в это. О, Боже! Что такое клятвы, даваемые недостойными слугами Твоими по сравнению с такой любовью. Да — это любовь». Кощунства возбуждали ее еще больше. Атаназий стоял молча. [Он прекрасно выглядел в новом фраке. Были заметны определенные деформации...] Геля задрала ноги вверх и, ничего не говоря, сняла какие-то пречудные сверхтрусики.
— Возьми меня, — сказала она этим своим идущим из нутра жутким голосом. — Во всем мире только мы вдвоем понимаем это дело, это в это и все такое: как символ, как общую силу, как взрыв единоличностной монолитной тайны самой по себе, а не подлую борьбу скотов — то есть любовь, а не эти твои телячьи нежности.
Она бессовестно врала, питаясь его упадком, она свято верила во все, преклоняясь перед его мощью — воображаемой или реальной — все равно, — «как королева с лакеем» — еще подумалось ей. И тут же: «Почему именно он, ведь я могла бы и какого-нибудь принца крови. Зачем эта жалкая кукла, а не кто-нибудь другой?» Такова любовь... Атаназий рухнул на нее как башня, проглотившая сорокадвухсантиметровый снаряд, и неотразимым толчком кровавого вала куда-то под самое сердце пригвоздил ее к себе, завоевав навеки. И только что произнесенная ложь на мгновение стала истиной. Это было наслаждением. Словно машина, он овладел ею два раза, ненасытно, стремительно. Он даже не успел задуматься над тем, девственница она или нет. А она с болью страшного отвращения и триумфа, с чувством невыносимого, взрывающего все вокруг блаженства уже предавалась предстоящему покаянию. Она пока не знала, что ей следует делать для того, чтобы быть счастливой, не знала себя, еще не проникла в свой садизм. Нет, не было для нее любви на этом свете. «Что за несчастье быть такой», — подумала она с величайшей жалостью к себе самой. Впрочем, и в этом было нечто такое, что выходило за рамки ее жизненного опыта. Но пока еще не то, не то. «Я должна замучить его и поиметь еще много других одновременно», — да, возможно, в этом решение. Только сейчас она ощутила боль в задетом пулей предплечье. Для Атаназия, при его легкой накокаиненности, происшедшее было верхом всего. Ничего подобного он себе даже не мог представить.
Было слышно, как отпирают дальние двери. Она оттолкнула его и пихнула в спальню. Она слышала, как он входит в ванную. Она поправляла волосы перед зеркалом, когда вошел папа. Трусы лежали на кресле. Он не заметил этого.
— Началось. В пригородах уже стреляют. Брюизор атакует город по всему периметру. Четыре полка сдались. Что там такое? — спросил он, заслышав плеск.
— Юзя моет ванну. А что бы ты сделал, папа, если бы я в качестве простого вывода из христианства, не католицизма, выбрала бы коммунизм?
— Я сам об этом думал сегодня, разговаривая с этим Темпе. Ох и каналья! Но я воздержался и стал социалистом-крестьяноманом. Это должно случиться. Я должен прожить себя до конца, создавая нечто великое, а только там такое возможно. Понимаешь? Как рука?
— Понимаю, между нами не может быть недопонимания. Рука в порядке — немного болит, но не очень.