Астафьев Виктор Петрович
Прощание с отчимом (Из романа 'Прокляты и убиты')
Виктор Астафьев
Из романа "Прокляты и убиты"
Прощание с отчимом
Быть семье вместе так почти и не довелось. Герка-горный бедняк все больше и больше втягивался в пьянку, сдавал здоровьем и до того дошел, что начал блевать кровью. Мать, забрав на лето девчонок, отправилась с мужем работать на плашкоут, чтобы по возможности остерегать его от пагубной страсти, но кончилось это тем, что, вернувшись осенью домой, мать начала снова ковырять и грызть печину, есть протухлую рыбу и клюкву без сахара, а к весне принесла еще одну девчонку, снова белобрысую, но на этот раз и сероглазую, и хотя назвала ее Соней, мать кликала ее не иначе, как Сероглазкой, да и начала с самых пеленок выделять ее и баловать.
Осенью того же года Герку, едва живого, сняли с плашкоута на санитарный катер и, не заворачивая домой, свезли в Салехард - Обдорск бывший, в хирургическое отделение, чтобы сделать операцию язвы желудка.
Лешка, поступивший работать на старое место, в узел местной связи, но уже не просто телефонистом, а на должность техника, отпросился со службы и с обстановочным катером отбыл в Салехард, навестить отчима.
Операцию Герке-горному бедняку делать не решались, у него не только желудок болел, но и все нутро оказалось сожженным и прожженным: печень, почки, сердце и вдобавок ко всему обнаружился еще и ревматизм. "Деревяшку и ту стервозу судорогой сводит", - шутил Герка-горный бедняк и, совершенно не веря в какое-либо выздоровление, просил Лешку:
- Найди ты мне коньяку "восемь звездочек". Понимаешь, вот мы с полковником Бескапустиным не раз говорили, как отвоюемся, достанем самолучшего коньяку и надеремся же!.. А самолучший, говорят, "восемь звездочек". Найди, Леха, а? А то я пил всякую дрянь, напиток на букву "Ш" больше, шпирт называется...
- Папа шутит! - хмыкнул Лешка в ответ. - Папа, как Билли Бонс, даже при последнем вздохе орет; - Р-рому!..
Но коньяку он все же достал - каприз больного, что сделаешь?! Да и не обременял особо Герка-горный бедняк просьбами своего сынулю ни прежде, ни теперь. Правда, "восемь звездочек" коньяка в Салехарде не оказалось, и знатоки даже сомнение высказали: "Уж больно много звездочек! Едва ли такой бывает..."
Герка-горный бедняк подержал бутылку в руке, болтнул, посмотрел на свет и выпил сразу полный стакан. Выпил, лег и стал вслушиваться в себя. На впалых, сиреневых щеках начал проступать свекольно-яркий румянец, за щеками и возле ушей было бело, и глаза этого, через силу бодрящегося, вечного затейника, подернулись синеватой дымкой.
- Разбирает! - удовлетворенно отметил он. - Много удовольствий в жизни у меня было, радостно я жил. Вот и коньячку самолучшего отведал! Жалко без полковника... Ни о чем не жалею, никого не кляну и, как говорится, всем прощаю, кроме суки-Гитлера. - Он подумал, вылил остатки коньяка в стакан, выпил и заявил:
- Я скоро запьянею совсем, ослабел все же... Одна бутылка валит.. Так ты не дожидайся. Некрасивый я пьяный стал... А пью я, Леха, сейчас еще и для того, чтоб тормоза отпустились, и все тебе сказать чтобы. - Он сунул руку под подушку, вынул общую тетрадь в коленкоровом переплете. На тетради была наклеена четвертушка бумаги, изображена чернилами летящая вдаль чайка, и ниже широко выведено: "Рукописи".
- Это ты потом, на досуге... - сунул он Лешке тетрадь и отвел глаза. Мысли тут кой-какие, стишки.. Ладно, не об этом я. Мать, девчонок не бросай, Леха! Прошу я тебя - не бросай! Ну. уходи. Плохо мне сейчас сделается. Орать буду... Лапу давай! Уходи!..
"Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора, весь день стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера", - прекрасными словами сказал когда-то русский поэт о дивных днях российского предосенья. Но если б довелось ему побывать в Салехарде, в ту пору называвшемся Обдорском, он бы еще лучше, пожалуй, написал.
Наконец-то наступили дни, когда человек может жить по-человечески; пришибло первым морозцем мошку и комара, наступили ночи, и есть настоящий вечер с зарею, да какой зарею! Широкой, полукружной, на восточном краю неба обожженные занимающейся в горах стужей висят облака. Полыхает, докуда хватает глаза, тундра, и нет уж вроде бы земли вокруг, горячим металлом бесшумно н бездымно клокочущим облита равнина. Воздух вольный и прохладный, дышится пока полной грудью - а это так хорошо в краю, где ветром и стужею выдувает кислород, и грудь рвет кашлем. Меж досок дощатых тротуаров, на уличном кочкарнике и полудиком местном стадионе едва желтеют подмороженные цветы одуванчиков, которым так и не хватило лета, чтобы обзавестись пуховой головкой. По улицам, переулкам и все по тому же стадиону, на футбольных воротах которого висят изодранные невода с неснятым грузом и поплавками, как в Индии, бродят коровы, никогда не подающие голоса, почти без молока. С Оби, из-под угорья отчетливо слышны стуки причаливающихся катеров, звон железа, урчание кранов и визг чаек, встревоженных предчувствием дальнего полета.