Я ей все показал, мы посетили бывшие водопады, облазили замок Германа, поднялись на башню, обошли ратушу и еще много где побывали: веселились на каком-то деревенском празднике, слушали хор, пробовали домашнее пиво, встречались с проницательными читательницами в уездной библиотеке, кормили чаек, даже поплевали с моста в речку, где некогда ловил своих лососек Игорь Северянин. Я взял в обычай ежедневно садиться заниматься — загромоздил стол рукописями и книжками, листал, психовал, изводил кофе литрами, но как ни бился, так и не сумел прибавить ни строки, ни к переводу, ни к своему тексту, ни вообще к чему бы то ни было. Мало того, само содержание утруждений казалось абсолютно чужим, пустым и ненужным, причем даже эти свои ощущения мне никак не удавалось вербализовать — у меня не было слов, я их утратил, и пред компьютером мог только яростно мычать. Но стоило ей подкрасться незаметно и закрыть мне глаза торопливыми ладошками, как страдания сменялись тихим умилением, и я со слезами на глазах умолял ее дать мне какую-нибудь заднюю ножку, чтобы я мог ее немножно полобызать. Какие сроки? Какие деньги? Какие Кольки и Аньки? Какие лещи, судаки? Что это все по сравнению с ровненькой, как яичко, холодной пяточной, с ангельским сводом, с крохотными пальчиками узенькой легкой ступни? Она обязательно говорила: «Фу, ну, что ты придумал? Это же ноги».
О чем мы вообще разговаривали? Да много о чем. Она меня часто спрашивала: «А вот скажи мне, Лодейников…», будто мы с ней учимся на одном курсе, и мне приходилось рассказывать ей, то об устройстве инжекторного двигателя, то пересказывать «Рамаяну», то объяснять, что такое повествовательные позиции — ее прорвало, будто у нее вопросы копились с детства и их некому было задавать. «Почему в реке глубоко, а в море мелко?», «Что означают три льва на монетах?», «Кто изобрел марципаны?»… Наши прогулки превратились в сплошную викторину, где я неуклонно набирал очки. Мы только не касались ни Кольки, ни Аньки, ни последних событий. Она этим подчеркнуто не интересовалась. Как, впрочем, и я забыл о них думать. Мы были одни на всем свете.
И вот однажды, когда я уже набрал достаточно очков и собрался получать главный приз — по всем рассчетам выходило, что сегодня уже можно, — к нам постучала Линда: «Ефкений, фас к телефону!» Я, конечно, выругался про себя, шепнул птичке: «Не двигайся!», поцеловал ее в клювик, выскользнул из койки, кое-как задрапировал признаки своего возбуждения, пошлепал в холл, прижался передом к стойке, чтобы не так торчало, и взял трубку.
«Где ключ от сейфа?» — странным голосом спросила Анна, не сказав даже здрассте. «От чего? От сейфа? Понятия не имею. А чего вам там понадобилось?» — удивился я. «Ружье». — «Не валяйте дурака, еще не сезон». — «Ты что, не знаешь — Левина убили». — «Убили? Ну зачем теперь ружье, когда уже убили? Кстати, напомни, кто это?» — «Идиот! — заорала Анна. — Борю нашего убили! Соседа! Паршивца! Шаляпина… Мне страшно!»
Эксперт-аналитик д-р Фаина Бек — супервизору д-ру Алле Балаян
В моей диссертации я сделала попытку классифицировать основные типы антисоциального психопатического поведения. Эта своеобразная классификация маньяков пришла мне сейчас в голову, и я привожу Вам ее основные тезисы. Первый тип садистов-психопатов (условная маркировка: «Чикатило»), широко известный нам по уголовным хроникам, чаще встречается на обширных территориях России. В нашей стране, с ее неразвитыми социальными связями, низким культурным уровнем, неопределенной семейной структурой, частыми отклонениями в сексуальном развитии, сексуальная агрессия, по преимуществу, является выражением властных стремлений. Антисоциальный психопат ощущает себя господином и хозяином жизни, когда может видеть в каждом из окружающих его людей свою потенциальную жертву; ему недостаточно самого агрессивного акта, он остро нуждается в мотивации, и потому неизменным симптомом его внутренней жизни становится примитивное метафизическое творчество: создание всевозможных философских систем, трансляция религиозных откровений, поэтические экстазы. Другими словами, подлинная причина его агрессивных импульсов — непреодоленная личностная и социальная ущербность, влекущая за собой невозможность признания со стороны других людей. Ресентиментные чувства формируют фундамент неадекватной сверхкомпенсации.
Другая разновидность социально-дестабилизированного поведения не имеет столь широкого распространения, но, напротив, прецедентна. Встречается в развитых европейских странах, либо в Соединенных Штатах, где абсолютизация семейных ценностей противостоит крайней лабильности социальных процессов. Условная маркировка типа — «доктор Гэннибал». Характеризуется высоким интеллектуальным уровнем, образование обычно — гуманитарное, очень вероятна профессия психолога. Трансгрессивные действия подобных субъектов целиком определяются категорией «интереса» и возникают как следствие своеобразного когнитивного любопытства и нигилистического пафоса. Они любят подчинять свои преступления причудливым закономерностям, превращая их в эстетический акт. Коммуникация с ними весьма затруднительна, они отлично контролируют собственное поведение, поведение жертвы и любые попытки поставить их суверенитет под сомнение. Они не интересуются абсолютными истинами, безразличны к этике, а тем или иным трансгрессивным актом склонны выражать какую-либо конкретную мысль.