— Не было никакого отбора… — Бен ненадолго примолк, словно погрузившись в воспоминания. — Обычные люди. Многие не вынесли ужасных метаморфоз, бежали в тундру и там погибли. Благодаря этому они избежали более страшной участи. Конечно, в Метрополии полно таких, чьи интересы ограничены узким кругом: употребить пищу, всю ее переварить, получить порцию примитивных развлечений. Многие из них видели погибший Город, но их сердца не были задеты, им просто все равно. Но есть и другие — лучшие, настоящие борцы, костяк нашего маленького сообщества. Когда все случилось, мы все потерялись: как и зачем теперь жить? А как русский человек может без смысла жить? Вот они-то первые и поняли, что для начала нужно просто выжить, просто жить дальше, а там и смысл отыщется… со временем. Так что уцелели и те, кто тверже камня, и те, у кого камень вместо души.
— Все равно… — не находила подходящих слов Лидия. — Я видела все своими глазами, и все равно не укладывается в голове.
— Раз уж этой пугающей метаморфозе суждено было случиться, закономерно, что это произошло в наших краях, в Городе. Во всей России не сыскать более странного, более подходящего для чуда места.
— Ты сказал, что теперь никто не ухаживает за могилами… Много людей? — спросила Катя.
— Как тебе сказать… Если сравнивать с другими гулаговскими островами, то пожалуй что и не очень. Но ведь нельзя же говорить, что мало погибло людей! Точное число погибших неизвестно, уж простите! Какая сейчас разница, сколько? Или вам подавай полторы тысячи миллионов человек? Как этому… как его… Не помню. Все они здесь. Лагерники, ссыльные и спецпоселенцы никуда не могли убежать при жизни и, тем более, никуда не денутся отсюда после смерти. Даже когда мерзлота начала сдавать, и вода накрыла их могилы. О, да, они здесь, и их много. В Ермаково был довольно большой погост. Это на том берегу… Были среди них и настоящие уголовники, но большинство сгинуло ни за что ни про что. Сначала легли в мерзлую землю, а теперь она превратилась в трясину. Они этого не заслужили. Кто-то упокоился в небольших захоронениях вблизи линейных колонн, а кого-то просто закопали одного чуть в стороне от дороги. Крестов тогда не ставили, лишь колышек и табличка до первого дождя. Да, их здесь много… Люди гибли от цинги, холода и непосильного труда. Вот вы, девчонки, что носы повесили? Вы прошли этой дорогой не больше сотни километров и провели здесь неделю. Стыдитесь! Рабы Мёртвой дороги провели здесь четыре лета, четыре долгих полярных зимы.
— Я-то думала, что это иносказание, — печально покачала головой Катерина. — Вы все говорили «Мёртвая дорога», я и решила, типа, заброшенная.
— Огромные расстояния — и гордость, и проклятие нашей страны, — грустно заметил Бен. — Вы, молодежь, задумывались когда-нибудь, почему в Городе, как и на всем Севере, было принято говорить «на материке», когда речь шла о южных землях? — он сделал паузу и обвел всех взглядом.
— Нет дороги, — тихо ответила Лидия.
— Вот именно. Единственная попытка связать Город с центром страны наземным транспортом потерпела неудачу. Обреченная попытка. Мы жили на материке как на острове, ведь даже до краевого центра добраться можно было лишь по реке или по воздуху.
— Но все равно, я не думала, что рядом с дорогой можно наткнуться на настоящие могилы.
— Было время, их искали энтузиасты, туристы-экстремалы и даже школьники в период летних каникул. Находили, наносили захоронения на карты… За рекой дорога уходит на запад почти параллельно Полярному кругу. Обследовать трассу такой протяженности практически невозможно. А потом с людьми что-то случилось, всеми овладело безразличие… Я видел фотографии из Ермаково, а снимкам этим теперь уж сто лет. Дома, бараки, пароходы… а главное — люди! Они не кажутся сломленными, утратившими достоинство и волю, более того — некоторые люди улыбаются.
— Наверное, им сказали: «Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка!» — подввернул Никита. — А в самые страшные минуты, наверное, никто фотографий не снимал, не до того было.
— Нет, это была не «птичка». А скажи, на Юге теперь у людей счастливые лица?
— Не особенно, — вынужден был признать Никита, — с этим сейчас напряженка.
— Вот и в Городе в его последние месяцы счастливых лиц практически не осталось, разве что дети. Странно, правда? Многие из жителей Ермаково были рабами Гулага, но на старых фотографиях не лица рабов. Скажи, а в Красноярске у людей не рабские лица?
— Да вроде нет! — щеки Никиты вспыхнули. — Рабы не мы!
— Ладно, ладно, — примирительно пробормотал Бен. — Я смотрел на те фотографии и думал: все, ту страну мы потеряли, но потом вспомнил, что почти такие же слова говорили и о царской России, перекованной в огне семнадцатого года. За сто с небольшим лет мы несколько раз теряли свою страну. «Какие прекрасные лица, но как безнадежно бледны…» Это о членах императорской семьи, помните?
Но никто не помнил. Скажем честнее — не знал.
— На Ермаковских фотографиях красоты уж никакой нет. Все, и даже молодые женщины, не особенно красивы. Но в них есть стойкость, достоинство — они не рабы. Прошло сто лет, и, наверное, лица снова изменились. Ну почему мы снова и снова теряем… самих себя. После взрыва Ермаково превратился в поселок-призрак, а со временем, когда ослабел страх перед радиацией, а любопытство и алчность возросли безмерно, был разграблен. Время и человеческое варварство основательно поработали над этим местом. Было время, из Ермаково вывезли множество вещей, как ценных, так и не очень. Заврался я, старый дурень, все тамошние вещи были ценными, если не с рыночной, то с человеческой стороны. Множество их осело по подмосковным дачам, по столичным квартирам.
— Зачем? — не поняла Лида.
— Если спрашиваешь, не поймешь. Я и сам не понимаю. Вот некоторые украшают свои дома охотничьими трофеями — шкурами, рогами. По-вашему, это нормально? Типа — сам убил. Так и те, что держат дома предметы из лагерных бараков, они для них тоже вроде как трофей. Мол, смотрите: вещи из самого Ермаково, где люди загибались от холода и непосильного труда. А если вдуматься, сколько всего эти вещи на своем веку повидали? — Бен безнадежно махнул рукой. — Раз уж Катерина категорически против растирания, давайте, а? — Бен вытащил из кармана фляжку.
— Спиртягу пить? Беее… — протянула Катерина, но осеклась.
— Извини, Катя, Каберне в этот раз не завезли, — заметила Лида.
Бен откупорил заветную фляжку и разлил жидкость по кружкам.
— Вечная память погибшим здесь.
На каждого пришлось грамм по пятьдесят, не больше. Выросшая в Метрополии с ее ограничениями, Лида оказалась совершенно не готовой к струйке бесцветного жидкого огня, пробежавшей по ее горлу, но сдюжила: не поперхнулась, не закашлялась. Бен со своей порцией улизнул за рубку, где никто не мог его видеть, и вернулся через пару минут слегка раскисший.
— Они пытались превратить Енисейский Север в подобие ада на земле, и, надо сказать, для этого было немало сделано. Сколько жизней унесла Северная железная дорога, скольких людей обратили в прах жернова Агапитово. Но и эта земля, и река — это нечто большее, это стихии. Их нельзя ни понять до конца, ни подчинить. Так что не вышло по-ихнему, и это единственное, что меня утешает. Вот казалось бы — слаб человек, жалок и уязвим, но и человека подчинить не получилось! Да… Одни названия здешних поселений, станков да рудников должны вызывать ужас у ныне живущих. Должны были бы, если бы у нас все было в порядке с памятью… и с совестью. А то уж теперь многие и не помнят, вернее сказать, помнят лишь немногие. Но возможно, я виноват в том, что все это время излагал факты чересчур уж однобоко. Да, здесь творились страшные вещи, но здесь была и жизнь — настоящая жизнь. Люди влюблялись, работали, растили детей. В Городе был свой театр, актеры играли пьесы. Некоторые освободившиеся узники, вернувшиеся в родные края, потом сожалели, что не остались в Городе навсегда. Вот так вот… Люди и в аду могут устроить себе райский уголок, впрочем, наоборот тоже случается.
— А ты откуда помнишь… знаешь? — спросила Лида. — Отец мне ничего такого не рассказывал…