— Садись, Романович, — приглашает Ганна Андреевна. — Звезд на небе не видно, не погадаешь о судьбе. Лучше я тебе на картах погадаю. Она заливисто смеется. Знают в Ковальцах о моих вечерних прогулках.
Я подсаживаюсь к игрокам. Читать все равно не дадут. Я в паре с Ганной Андреевной, и сейчас наша задача не поддаться Химченко и Миколе, который, играя в карты, отчаянно плутует.
Карта, как назло, идет плохая, и два раза подряд мы с Ганной Андреевной проигрываем. Партнерша утешает:
— В любви повезет, Романович. Верно, приехала Разуменкова. Или не высмотрел?
Я и бровью не веду. Будто ее слова меня не касаются. По телевизору идет длинный, скучный фильм. Странно, почему даже в праздничный вечер не покажут хорошей картины?
Между тем наши с Ганной Андреевной дела понемногу улучшаются. Мы отыгрались и наседаем на противников. Микола вместо козырного бьет карту бубновым валетом, а ненужную шестерку пытается незаметно сбыть с рук. Но я_ слежу за ним. Микола хохочет и сдается.
Хата Миколы, хотя она и стоит на отшибе, что-то вроде заезжего дома. Кто-нибудь всегда тут живет на квартире, приезжие остаются ночевать. Теперь хата почти пустая, в четырех комнатах только хозяева да я. Дочка работает и учится в Минске, сын, весной окончивший десятилетку, в школе механизаторов под Могилевом.
Хозяйка застилает стол скатертью. Не в пример худощавому, щуплому мужу, она полная, дородная. Фигура у нее не совсем складная, движения угловатые. Но это не мешает ей с утра до вечера носиться по двору, по дому, доить корову, кормить гусей, свиней, кур. Весной и летом она еще и на совхозную работу бегает.
Мои хозяева живут в достатке. Они сноровистые, все в дом, как пчелы в улей, но не сквалыги.
Микола приносит из сеней две изрядные, из-под кубинского рома, бутылки, заткнутые паклей. Теперь, осенней порой, хозяйка гонит вино из яблок. В своем мастерстве она достигла высокого класса. Вино приятное на вкус, а по градусам крепче покупного.
Только мы начинаем свое пиршество, отворяется дверь и в комнату входит раскрасневшаяся черненькая девушка лет двадцати, в зеленом модном пальто в талию, с полной сеткой в руках. Это Алеся, дочка хозяев. Я невольно вздрагиваю. Значит, еще Один вечерний автобус пришел.
Через минуту Алеся сидит за столом и улыбается. Мать ставит перед ней тарелку, кладет вилку.
— Мой Саша не приехал? — спрашивает Химченко.
— Не видела.
— Они останутся на демонстрацию. Приедут завтра.
— Помешались на Минске, — говорит Ганна Андреевна. — Из каждой семьи по человеку, по два. Есть даже и по три. Меня бы озолотили, и то не прожила бы там ни дня. Как вспомню свои курсы...
О курсах мы давно знаем. Ганну Андреевну посылали в Минск на повышение квалификации. Пробыла она там месяц, а разговоры об учебе на курсах третий год ведет. Больше в отрицательном алане.
— Вы и Гарбысю сдавали? — спрашивает Алеся.
— Сдавала, как же. Сытый такой боров. Когда начал лекции, так даже конспекта не взял. Мол, для такой темноты, как мы, и конспект не нужен. Первый час еще складно плел, а там — и слушать нечего...
Алеся, прикрыв ладонью рот, тихонько хихикает.
Хозяин наливает стаканы. На Ганну Андреевну смотрит недоверчиво. Сам он кончил пять или шесть классов, и, видно, не верится ему, что в столичном городе могут плохо учить.
— На вас не угодишь, — говорит Микола, — профессоров критикуете.
— Какой он профессор? Скукота. Говорят, взял в жены молодую студентку и глаз с нее не спускает.
Химченко становится на сторону хозяина.
— Наука веселой быть ие может. Это не театр...
— «Театр, театр», — передразнивает Ганна Андреевна. — Что, в. городе нет пустозвонов? Хватает. У нас бы такого Гарбыся в пастухи не взяли, а там он других учит.
Химченко язвительно кривит тонкие губы.
— Хорошая философия. Далеко с ней можно зайти...
— Дальше некуда. Пастуха, если не выпасет коров, доярки прогонят. А кто возьмется за такого Гарбыся? Поставил мне четверку, только бы не шумела. Вот разве что с вами языком помелю.
Ганна Андреевна за словом в карман не полезет и отбрить может каждого. Да и почву под ногами чувствует, как-никак жена директора школы.
II
Праздничные утра тихие. Никто не спешит на работу, разве что доярки и учетчицы. Но они встают затемно.
Я иду в лес. Осень неровная: в конце сентября выпадал снег, в октябре были заморозки. Дожди пошли перед самыми праздниками. Жизнь в лесу все же не замерла. В сосняке по супесям, мхам тут и там пробиваются зеленки, большими семьями растут чахлые, неброские на вид грибы — темные чепчики на тонкой ножке, в наших местах их называют курками. Еще даже на поздний цветок можно наткнуться: светится синий или желтый глазок, и трудно понять, как это нежное растеньице выдержало заморозки.
Между соснами в ложбинах туман. Он плотный, густой, но понемногу расплывается. Еще может быть солнечный день.
Хорошо в лесу, даже в таком вот осеннем. Будничные заботы, докучные мысли исчезают, дышится, думается легко. Все существо как бы- сливается с царящими здесь праздничной торжественностью и покоем. Радует все, что попадается на глаза: можжевеловые кусты — они почти всегда соседствуют с муравейниками, песчаные плеши прогалин, камни-валуны, обросшие по бокам зеленым мохом.
Особого присмотра за лесом не видно: сосны растут как попало, хотя и были когда-то посажены под шнур, валяются сломанные ветки, тут и там раскидан трухлявый хворост, торчат пни, но этот явный, ощутимый беспорядок ласкает взор, в нем как бы проступает гармония.
Настойчиво тенькают синицы. Они одни оживляют тоненьким перезвоном онемевший лес. Зимой, когда ударят большие морозы, а полевое былье, семенами которого пичужки кормятся, занесено снегом, много их гибнет. И все-таки слабые пташки, не в пример другой мелкой птице, не докидают родной лес. Где-то, подпершись хвостом, упрямо долбит сухостоину дятел. Оперение у птицы необыкновенное, будто прилетела из далеких заморских стран, и нрав упорный. Только два или три раза я слышал голос дятла: «Крэк, крэк» — звук неприятный, режущий, словно по жести кто-то дерет.
Между двумя сосенками растянулась паучья сеть. На ней повисли капельки росы. Мух, мошек давно в лесу нет, сам паук схоронился где-нибудь в щелке, а его кросна держатся. Наконец замечаю под сосенкой присыпанные песком шапочки зеленок. Грибы крепкие, тугие, будто не было ни снега, ни заморозков. Земля свое отдает. Немножко тепла, влаги, и накопленные за лето животворные силы дают о себе знать. Поздние осенние грибы пробиваются из земли до самых морозов.
Бывает, что рано ляжет зима, холод скует землю до времени, и тогда неискушенные горожане в мае в газетах пишут, что в лесу появились маслята. А это еще прошлогодние грибы. Они не успели вырасти в октябре, потому вынырнули в мае.
По грибы кто-то уже наведался. Вчера или позавчера. Срезы ножек, что торчат из земли, еще свежие, не успели потемнеть. Скорей всего, по сосняку бродил какой-нибудь горожанин. Не из тех голосистых, что осенью приезжают в лес на специально заказанных автобусах, гуртом толкутся по вереску, не умея отличить поганку от толстушки. В городе есть другие люди, которые жить не могут без леса, отлично знают грибные места и каждую свободную минуту вырываются сюда. Таких я даже в лицо узнаю. В наш лес двое приезжают на мотоциклах, один — на стареньком «Москвиче».
Я думаю о том, что горожане за тридцать верст добираются сюда, получают от леса наслаждение. Антонина же ни разу в лес не сходила. Мне очень хочется встретить ее среди сосен.