Есть в Осовце чайная, отделение связи, автобусная станция, такая же незавидная, как в Ковальцах, школа, и все. Еще недавно родной городок и подобные ему поселки казались средоточием мудрой тишины, покоя, я считал, что их жители знают нечто, что и не снилось суетливым, вечно озабоченным горожанам. Обман зрения! Два года жизни в Ковальцах постепенно развеяли розовые иллюзии. Трудно представить, чтоб под крышами этих сонных, покосившихся домишек происходило что-нибудь необычное. Трудно даже оправдать существование городка, который ничего не производит, не имеет промышленности, живет с огородов да на пенсии, что получают жители. Здесь, как и в Ковальцах, совхоз, и я знаю, что обрабатывают поле считанные люди, десяток-два механизаторов. Остальные просто живут: держат коров, кормят свиней, летом стараются как-нибудь накосить сена. Осовец сохраняет свой титул только потому, что тут бывают ярмарки.
Базарная площадь справа. К ней надо добираться узким проулком. Замерзший грунт сгладили, плотно утрамбовали колеса машин, которых, видно, тьма тут проехала. Но и вред от них же: расквасили скованные льдом лужи, и теперь во многих местах грязь. Горожане, возвращающиеся к автобусной остановке, жмутся к заборам, чтоб не запачкать обувь. Поначалу я не обратил внимания, что сумки у тех, кто успел побродить по ярмарке, не слишком оттягивают им руки.
Ближняя сторона широкой базарной площади сплошь заставлена «Волгами», «Москвичами», «Жигулями», «Запорожцами» разных выпусков и цветов. Между ними там-сям мелькают мотоциклы с колясками. Должно быть, сотни три горожан приехали на ярмарку на собственных колесах.
Но дальше тоже машины. Большие и-малые грузовики с опущенными бортами, автобусы с раскрытыми дверцами, ларьки, палатки. Всюду развешаны нейлоновые, капроновые куртки, жакеты, свитера, платки, косынки, лежат горы материи, ватников, валенок, довольно неуклюжих сапог, каких в деревне давно никто не носит, ботинок, галош и другого фабричного добра.
Торговля, однако, идет вяло. У машин, палаток по одной две женщины, которые, поджав губы, нехотя щупают товар.
Село своего почти ничего не продает. Поодаль от машин стоят привязанные к возам три или четыре коровы, пережевывая жвачку, они грустными глазами взирают на человеческую суету; свободно похаживает бычок с длинной веревкой на шее; прокопченный, замшелый дедусь, не найдя покупателей, вскинул на плечо деревянную маслобойку, понёс домой.
Неожиданно сталкиваюсь с Антониной. Она в том же пальто, в вязаном платке, лицо возбужденное. Растерявшись, я не успел слова вымолвить.
— Ты чего здесь? — удивленно и как-то немного смущенно спрашивает она.
— Просто так. Хотел на ярмарку посмотреть.
— Мне туфли нужны. Только тут не ярмарка, а надувательство. Привезли то, что в городе не покупают.
У меня вспыхивает мысль, что .встреча на счастье. Мы с Антониной можем сейчас уйти с ярмарки, посидеть в чайной, побродить по местечку, где нас никто не знает. Я говорю ей об этом, но она отказывается:
— Не могу- Приехала со знакомым на машине. Прощай.
Через минуту она скрывается в толпе. Я не смотрю в ту сторону, куда она пошла. Зачем мне смотреть.
VII
Несколько дней не нахожу себе места. Ночи не сплю. Не знал раньше, что ревность может причинять такие муки. Антонининого спутника, который привез ее на машине в Осовец, представляю долговязым нахальным хлюстом, он носит цветастые галстуки, отрастил усики, покупает модные пластинки, а вечером старается залучить девушку. О, я насквозь вижу этих типов! Совесть их не обременяет, но они артисты, у них ловко подвешен язык, и они могут обворожить кого хочешь. Такие стиляги, чтоб не скучать, заводят знакомство сразу с несколькими. Сегодня к одной пойдет, завтра — к другой. У кого-нибудь из выжлятников есть квартира, там собирается веселая компания. Неужели Антонина попалась на эту приманку?
Потом мысли идут по другому руслу. Антонина приезжала в Осовец, чтоб купить туфли. Если неизвестный кавалер привозил Антонину на ярмарку для такого обыденного дела, значит, отношения у нее с ним близкие, чуть ли не семейные. Он, верно, все-таки солидный человек, ее спутник, стиляга девушку на ярмарку не повезет...
В один из таких вечеров я не выдерживаю. В сундуке среди разного хлама валяется наган. Микола был когда-то партизаном, и, верно, с тех далеких времен в доме осталось оружие. Из нагана не выстрелишь, вместо барабана прилажена втулочка от шарикоподшипника, но выглядит он как настоящий. Должно быть, им играл сын Миколы.
Мне взбрело в голову, что Антонина приехала домой вместе с кавалером. Держа в кармане игрушечный наган, я целый вечер брожу под окнами Разуменко. Зачем? Не знаю. Просто умопомешательство.
В доме у лесничего никого нет, и я успокаиваюсь.
У Миколы сейчас ночует приезжий из Минска. Он работает в высоком учреждении — в министерстве, а в совхоз приехал по служебному делу. Гость на вид солидный: ладная фигура, крупная седая голова, по манере держаться, разговаривать он выглядит человеком, привыкшим занимать руководящие посты.
Гость чем-то взволнован, он ворочается на диване, где ему постлана постель, то и дело вздыхает. Я на своей никелированной кровати тоже не сплю, и между нами незаметно завязывается разговор.
Товарищ из министерства очень удивляется, когда узнает, что я жил в Минске, работал на заводе, имел пятый разряд слесаря-наладчика и вдруг, все бросив, переехал в Ковальцы. Он даже внимания не обращает на то, что я кончаю университет.
— Вы что, не прижились в городе? Сказать по правде, я с такими случаями не встречался.
— Прижился, — отвечаю. — Хотя поначалу думал, что не выдержу. Но это было давно, когда еще учился в ремесленном училище.
— К деревне снова с трудом привыкали?
— Трудно было первый год. И то лишь потому, что не было близких людей.
— Вопрос, который требует разрешения, — рассуждает гость. — Считается, что в деревне не хватает культуры и потому молодежь бежит в город. Но я знаю много примеров, когда в колхозах, совхозах хорошие клубы, в каждом доме телевизор, а молодежь все равно не задерживается. Есть, видимо, более глубокие причины, связанные с самим отношением к жизни.
— В городе легче, веселее жить, — подтверждаю я. — С какой сторону ни возьми.-
О том, что привело меня в Ковальцы, гостю не расскажешь.
...Беленькая пушистоголовая девочка на крепких ножках приходила на некогда возведенный вокруг крепости земляной вал, где сидел и плел из лыка лапти тихий мальчик.
— Что ты делаешь? — спрашивала она.
— Обутки себе.
— Сделай мне.
— Тебе нельзя носить лапти.
— Почему нельзя?
— Ты в них промочишь ноги и заболеешь.
— А ты почему не болеешь?.
— Я привык.
— Люблю сильных, — говорила девочка. — Когда вырасту, выйду замуж за тебя. Потому что ты сильный и все умеешь. Только никому не говори. Даже моей маме не говори. Я, когда иду к тебе, не говорю ей. Это наша тайна.
Внизу на луговине паслись коровы, наискосок от ручья желтыми островками цвела калужница.
— Какие цветы зацветают первыми? — спрашивала девочка.
— Желтые.
— А потом?
— Красные.
— А после красных какие?
— Голубые.
— Ты мне приноси голубые цветы, — говорила девочка. — Я их больше всех люблю. У меня есть кувшинчик, я налью в него воды, и цветы будут расти у меня всегда.
— Не будут расти, — отвечал мальчик, — цветам нужны корни.
— Разве у них другие корни не могут вырасти?