Вконец измученная всем этим, она уговорила Ральфа заказать специальную кровать с высокими бортами — суперкровать, снабженную механизмом, чтобы приподнимать пациента для кормления, и деревянной решеткой, выбраться из-за которой больной самостоятельно не сможет. “Всего за пять евро!” — удовлетворенно потирал руки Ральф, до той минуты, когда узнал: поскольку после смерти Ганса кровать будет передана другому больному, в случае поломки Ральфу предписывается оплатить полную стоимость этого чуда техники — более тысячи евро. В ту же ночь Ганс продемонстрировал свое пренебрежение законами экономии: насильно уложенный в кровать, он так дергал деревянные перекладины, что они не выдержали. Кровать, дальняя родственница катафалка, предназначена для спокойных больных; ее поломка не предусмотрена медицинской страховкой. Наутро Ральф вне себя от раздражения уселся чинить чудо-ложе, а Ганс, уже забывший обо всем, что случилось ночью, с младенческой улыбкой счастья уплетал Гарольдовы булочки с марципаном и распевал свое “Auf Wiedersehen... Auf Wiedersehen...” У Ларисы же прибавилось забот: по ночам сторожить механическое изобретение. Сил у старика было хоть отбавляй, гемоглобин великолепный, сердце здоровое; если бы он снова вздумал портить собственность больничной кассы, ей пришлось бы звать на помощь Ральфа. Вот она и сидела у постели больного, а чтобы не заснуть, размышляла над тем, кто охраняет владения Мнемозины, каковы стражи ее границ и почему ни одно поколение не хочет воспользоваться кредитом — беспроцентным! — из банка общечеловеческой памяти…
Впрочем, может ли человек воспользоваться чужой памятью? Ритм жизни ускоряется, все опыты мгновенно становятся устаревшими; каждый из людей одинок, словно рукавица, потерянная в снегу, мы хватаемся, как за обломки льдин, за выводы авторов книг, но они уже не пригодятся нам, потому что мира, в котором жили те, больше не существует. Целые пласты реальности откалываются от нашего берега и косяком отходят в ничто… Однажды ей, все-таки задремавшей на своем посту, приснилось: Мнемозина, почему-то в короткой джинсовой юбочке, с татуировкой на бедре, как какая-нибудь девчонка с дискотеки Эбенсфелда, куда Ральф до сих пор ходит послушать музыку, танцует с зеркалом на катастрофически тающем островке суши, словно на подиуме, а внизу струится Лета. Зеркало титаниды и зимняя вода Леты отражаются друг в друге, память стирает забвение, забвение смывает память… И сон был таким живым и ярким, что, проснувшись, она долго почему-то не могла успокоиться.
С левой стороны дороги показалось кладбище. Может быть, больного потянуло на могилу жены? Впрочем, особой любви к Эльзе она у Ганса не замечала, старик никогда не вспоминал о ней. Припарковала машину и пошла по ухоженной дорожке между мраморных надгробий, по здешнему обычаю лишенных портретов. Еще год назад, отправляясь сажать цветы на могиле Эльзы, она охотно брала с собой старика; он помогал нести пакет с землей, а потом молча стоял рядом, пока она, в строгом соответствии с сезонами года, заботливо устраивала на новом месте жительства анютины глазки и нарциссы — весной, красную бегонию — летом, вереск — осенью, веточки хвои — зимой. Мертвые неприхотливы. Она и Эльза — ровесницы, если можно так сказать о покойной: когда мать Ральфа утонула, плавая в озере, ей было столько же лет, сколько сейчас жене Ральфа. Пожалуй, Ларису даже радовало, что в этих краях у нее появилась своя могилка, за которой можно ухаживать. У нее, иностранки, нет шансов обзавестись здесь таким вот элегантным надгробьем: за место на кладбище надо платить. Ходишь ты в кирху или нет, изволь пожизненно выкладывать денежки церкви за то, что тебе когда-нибудь будет обеспечен пропуск в обитель мертвых (и в рай, по совместительству). Зато здесь твое бренное тело не гниет в наскоро сколоченном гробу в стенах хрущевки, где и так-то двоим не развернуться, а раздавленные горем близкие не носятся сломя голову в поисках денег на водку, дабы ублажить ораву скорбящих родичей и коллег. За покойника берется фирма, которая заботится о благопристойной утилизации: тело после всех положенных манипуляций доставляют на кладбище, оплачивают кафе, куда желающие идут после похорон: горячий кофе, сандвичи с сыром и колбасами — скромная пища, позволяющая укрепить телесную оболочку, но не дающая забыть о ее бренности, в отличие от тех азиатских по чрезмерности узаконенного чревоугодия, с дикарскими возлияниями пиров, которые принято устраивать на ее родине по таким вот поводам, причем обилие яств и пития на столах расценивается трапезничающими как прямо пропорциональное степени скорби устроителей…
На могиле Эльзы Ганса не оказалось. Она вдруг почувствовала, как устала за этот суматошный день, и присела около надгробья, обозревая обсаженные низким стриженым можжевельником соседние памятники. Каждая могила — маленький ухоженный садик с кустами роз, фонариками и лампадками, с белыми фигурками ангелов. Как не похоже это на места упокоения ее родных! Даже небо над здешним некрополем эмалево-голубое, как на старинных мозаиках в Эрмитаже Байройта; там, где похоронена ее мать, небо почти всегда дождливое, гнилое, оно давит на плечи и порождает в жителях провинциального городка серотониновый голод и депрессию, традиционный отечественный исход из которой — пьянство. Но здешнее изящество не каждому по карману. Для Ганса место рядом с женой давно оплачено; рачительная немецкая земля, требуя выполнения договора, просела с одной стороны могилы — там, где должен стоять гроб. Выплаты за место под ласковым баварским солнцем продолжаются и после смерти: по новому закону, родственники покойного оплачивают аренду земли на тридцать лет вперед, а не на двадцать, как было раньше, потому что в современной экологии из-за изменений микрофлоры почвы труп за столь короткий срок не успевает разложиться — и это подсчитано с той холодной дотошностью, от которой у нее, Ларисы, при всей ее ненависти к отечественному раздолбайству, просто мороз по коже. Сразу же берется плата за демонтаж памятника: если через тридцать лет родичи вдруг вздумают нагло поменять место жительства, не предупредив церковь (чего, разумеется, никогда не случается), той не придется разыскивать их. В этом году Ральф получил вежливое письмо-напоминание, что оплаченное время истекло, и нужно либо платить дальше, либо убрать памятник матери и предоставить место более состоятельным умершим: за 5 лет 100 евро, за 10 — 200 евро и т.д. Так что, господа туристы, путешественники за чудом, если вы увидите в “братской могиле”, то бишь свальной яме, которая имеется на краю некоторых европейских кладбищ, сброшенные туда экскаватором кости — ничьи, то знайте: это косточки русских, белорусских, украинских женщин, отважно ринувшихся со своей угрюмой родины на поиски гламурного счастья или всего лишь сытой жизни...