…Дом престарелых, — Pflegeheim или Seniorenheim, как он здесь называется, — окружен английским газоном с подстриженными в виде правильных конусов кустами. Живая изгородь тоже подстрижена словно по линейке, у крыльца разбиты клумбы. Розы в таком месте кажутся искусственными: роскошными и бесчувственными. В фойе тоже много цветов, есть даже декоративная пальма в кадке, задвинутая в угол, как бедная родственница. Их с Гансом встречает дежурный врач, и можно не сомневаться в том, что он искренне рад их видеть: за краткосрочное пребывание старика в заведении Ральф заплатит около двух тысяч евро (половину из них компенсирует страховка). При медицинском осмотре Ганс ведет себя как паинька: на вопросы отвечает разумно, весь лучится доброжелательностью и учтивостью (точно так же бывало, когда приходил семейный врач), и она вновь поражается двум разным ликам больного — дневному и ночному. “Какой приятный пожилой господин!” — восклицает врач, оформляя бумаги (ага, интересно, что ты запоешь, когда он после полуночи начнет окопы рыть?), и торжественно объявляет, что они с Ральфом наконец-то приняли правильное решение. Вы и так слишком долго терпели, большинство не выдерживает и года: это вопрос времени и нервов, говорит он. В сопровождении врача Лариса проходит по этажам Phflegeheim’а. В холле море живых цветов — как в самом настоящем похоронном бюро; среди цветов сидят и прогуливаются здешние обитатели, некоторые в инвалидных колясках, сами похожие на окультуренные вечнозеленые кустики в вазонах. Здесь живут обычные одинокие люди, объясняет врач, каждый имеет отдельную комнату, можно привезти собственную мебель, можно пользоваться казенной; кто желает, готовит для себя на общей кухне, но большинство предпочитают уже приготовленную еду или заказывают согласно меню в ресторане. Бог мой, заказывают в ресторане! Нашему-то надо поднести ко рту стакан и силой влить содержимое или хотя бы проследить, чтобы выпил: у таких, как Ганс, очень быстро наступает обезвоживание. (Неужели она сейчас сказала — “нашему”?). Здесь на одну медсестру десять пациентов, пожимает плечами врач, обед по четверти часа на каждого, если больной не справляется, организуем искусственное питание. Так что же, Ганса намерены кормить тут внутривенными растворами? И будет ли кто-нибудь дежурить возле него ночью? Видите ли, герр доктор, он боится оставаться один в темноте. Ему кажется, что война все еще продолжается. Вы понимаете? Его погнали семнадцатилетним в оккупационную зону… (Она ли это говорит?) Ну что ж, увеличим дозу мелперона, вежливо-равнодушно говорит врач. Но он и так принимает три таблетки в сутки, больше не выдержит печень! Врач смотрит на нее с удивлением. Рано или поздно это все равно случится, фрау Крауз.
И в самом деле, ей-то что до этого старика, бывшего немецкого солдата? Не она ли еще недавно рвалась уйти от мужа, чтобы никогда больше не видеть Ганса бегающим по дому в милитаристской рубашке, не слышать его “Auf Wiedersehen... Auf Wiedersehen…”? Она же мечтала сдать его в богадельню! Неужели она простила его, бывшего оккупанта? Навстречу ей тощий старик старательно вращает руками колеса инвалидной коляски. Заметно, что усилие дается ему с трудом: индюшачья кожа на шее болтается, как пустые потроха, на руках вспухли жилы, по подбородку стекает струйка слюны… Может, напрасно они с Ральфом поторопились? Следовало для начала попробовать пристегивать Ганса на ночь к кровати поясом. Ведь они же купили пояс, предназначенный специально для таких больных. Поворачиваться с боку на бок он сможет, даже сесть, если очень постарается, но встать — ни в коем случае, сказал владелец магазина. Можно, кстати, сделать и так, чтобы больной лежал и не мог пошевелиться, пояс предусматривает и эту возможность. Кричать, конечно, пояс ему не помешает, но на этот случай у нас есть превосходные беруши — разумеется, не для него, для вас, хотите, покажу? Нет, не надо, сказала она тогда, а воображение (ее клинически обостренная впечатлительность) услужливо представило ей этот пояс как продукт усовершенствования традиционных орудий истязания. Болезнь Альцгеймера сейчас очень распространена, вздохнул владелец магазина, мои родители — оба, и мать моей жены… Разумеется, все они в домах престарелых, за ними там хорошо ухаживают.
Вспомнив этот разговор (вот, немцы отдают своих близких, а он тебе кто?), она немного успокоилась и уже уверенно шагнула в маленькую комнатку с деревянной кроватью и пестрыми занавесками на окнах. Отныне это будет комната Ганса. Возможно, последняя в его жизни. Другой он не увидит. Она взяла старика за руку и повела, и он послушно побрел следом, шаркая тапками. Перед дверью остановился, взглянул на нее вопросительно. И она, скрыв замешательство, улыбнулась ему ободряюще — зачем же пугать больного? Ну вот, Гансик. Располагайся, чувствуй себя как дома. Здесь ты будешь теперь жить. Здесь хорошо. За тобой будут смотреть. Видишь, какой красивый вид за окном? Ты сможешь любоваться цветами, вот только за ограду выходить тебе нельзя. Никаких дальних прогулок! Мы с Ральфом будем часто тебя навещать. Не скучай! И она обняла и поцеловала старика в вялую прохладную щеку — впервые за время их жизни под одной крышей. И почувствовала на губах влажный след. Странно: слеза Ганса не была соленой. Она вообще не имела вкуса. Как дистиллированная вода. Оставив больного на попечении медсестры, которая уже сюсюкала с новым жильцом, как с ребенком, Лариса вышла из комнаты, невольно отметив, что в ней нет зеркала, так что разговаривать Гансу будет не с кем. В дверях обернулась, чтобы еще раз улыбнуться и помахать ему рукой.