- Боже мой, как потешен Перле в роли англичанки! Что же это? Вы один во всем зале не смеетесь? Смейся, мой котеночек! - говорила она кассиру.
Мельмот так захохотал, что кассира бросило в дрожь. Этот английский хохот выворачивал ему все внутренности и отзывался в мозгу так больно, точно хирург раскаленной сталью трепанировал ему череп.
- Они смеются! Смеются! - конвульсивно произносил Кастанье.
Вместо стыдливой леди, которую так комично представлял Перле, что от ее англо-французского говора готов был лопнуть со смеху весь зал, кассир видел самого себя: он бежал по улице Рише, возле бульвара садился на извозчика, нанимал его в Версаль. Декорация еще раз переменилась. Он увидел плохонькую гостиницу, которую содержал бывший его вахмистр на углу Оранжерейной улицы и улицы Францисканцев. Было два часа утра, царило полнейшее молчание, никто за ним не шпионил; подъехал экипаж; в упряжке были почтовые лошади, и его подали сначала к дому на Парижском авеню, так как из осторожности он был нанят от имени какого-то англичанина, проживавшего там. Кастанье садился в экипаж и ехал. Но, смотря на сцену, Кастанье у заставы увидал пеших жандармов, поджидавших экипаж. Он готов был испустить крик ужаса, но подавил его, встретившись со взглядом Мельмота.
- Смотри дальше и молчи! - сказал англичанин. Вслед за тем Кастанье увидал, как его бросили в тюрьму Консьержери. Потом в пятом акте этой драмы, озаглавленной "Кассир", он увидал себя через три месяца: он выходил из суда, приговоренный к двадцати годам каторги. Еще раз у него вырвался крик, когда он увидал, как его выставили напоказ среди площади Дворца правосудия и как палач клеймил его раскаленным железом. Наконец, в последней сцене он стоял во дворе Бисетра среди шестидесяти каторжников, ожидая, когда до него дойдет очередь и его закуют в кандалы.
- Боже мой! я больше не в силах смеяться! - говорила Акилина.Котеночек мой, вы так мрачны! Что с вами? Ваш приятель ушел.
- Два слова, Кастанье,- сказал ему Мельмот в тот момент, когда по окончании пьесы г-жа де Лагард приказала капельдинерше подать манто.
Коридор полон был народу, бегство было невозможно.
- Что скажете?
- Ты проводишь Акилину домой, отправишься в Версаль и там подвергнешься аресту. Нет такой власти человеческой, которая помогла бы тебе избегнуть этого.
- Почему?
- Потому что рука, держащая тебя, не даст тебе уйти,- сказал англичанин.
Кастанье пожалел, что не наделен способностью произнести такие слова, от которых уничтожился бы он сам, исчез бы в глубинах ада.
- Если демон потребует твою душу, не отдашь ли ты ее в обмен на власть, равную божьей власти? Достаточно одного слова, и ты вернешь в кассу барона Нусингена взятые тобой пятьсот тысяч франков. Да и твой аккредитив будет разорван, и исчезнут всякие следы преступления. Наконец, золото потечет к тебе рекой. Ты ни во что не веришь, не правда ли? Ладно, если все это произойдет, ты поверишь по крайней мере в чорта?
- Ах, если бы было возможно! - радостно воскликнул Кастанье.
- Тебе порукой тот,- ответил англичанин,- кто может сделать вот это...
И, стоя в ту минуту с Кастанье и г-жой де Лагард на бульваре, Мельмот протянул руку. Моросил мелкий дождь, земля была грязной, атмосфера тяжелой, а небо - черным. Едва простерлась рука этого человека - и солнце осветило Париж. Кастанье казалось, что сияет прекрасный июльский полдень. Деревья были покрыты листьями, по-праздничному расфранченные парижане весело прогуливались в два ряда. Продавцы "кокосового напитка" кричали: "А вот освежающий! А вот прохладительный!" Катясь по мостовой, сверкали экипажи. Кассир испустил крик ужаса. И тогда бульвар снова стал серым и мрачным. Г-жа де Лагард села в экипаж.
- Да скорей же, друг мой,- сказала она,- садись или уж оставайся. Право, нынче ты скучен, как этот дождь.
- Что же нужно сделать? - сказал Кастанье Мельмоту.
- Хочешь со мной поменяться местами? - спросил у него англичанин.
- Да.
- Прекрасно. Через несколько минут буду у тебя.
- Что же это, Кастанье? Ты не в духе,- говорила ему Акилина.- Ты затеваешь что-то неладное, в театре ты был так мрачен и задумчив... Милый друг, не нужно ли тебе чего? Не могу ли я чем-нибудь тебе помочь? Ну, скажи хоть словечко!
- Я подожду, пока мы вернемся домой,- тогда узнаю, любишь ли ты меня.
- Нет нужды ждать,- ответила она, бросаясь ему на шею,- вот как люблю!
Она обнимала его, казалось, очень страстно, осыпала ласками, но в этом у подобных созданий проявляются профессиональные навыки, как у актрисы - в сценической игре.
- Откуда музыка? - сказал Кастанье.
- Ну вот! Дошел уж до того, что слышишь какую-то музыку.
- Небесная музыка! -продолжал он.- Можно подумать, что звучит где-то в вышине.
- Ты никогда не хотел брать ложу в Итальянский театр, говорил, что терпеть не можешь музыку, а теперь вдруг стал меломаном, и еще в такой час! Да ты с ума сошел! Это у тебя в башке музыка, повредилась дряхлая твоя головушка! - сказала она, обхватывая руками его голову и укладывая ее себе на плечо.- Скажи, папаша, быть может, запели колеса кареты?
- Наки, прислушайся! Если бы ангелы играли на струнах для благого творца, их музыка звучала бы так, как звучат эти аккорды. Я впиваю их слухом, они проникают во все мои поры... Не знаю, как тебе описать; это сладостно, точно медовый напиток!
- Конечно, ангелы играют на струнах для благого творца, ведь ангелов всегда рисуют с арфами.
"Честное слово, он сошел с ума",- подумала она, видя, что Кастанье застыл, словно курильщик опиума, погруженный в экстаз.
Приехали домой. Кастанье, поглощенный всем только что виденным и слышанным и не зная, верить или сомневаться, похож был на пьяницу, утратившего разум. Он пробудился в комнате Акилины, куда его возлюбленная вместе со швейцаром и Дженни перенесла его, потому что, сходя с экипажа, он потерял сознание. - Друзья мои, друзья мои, он сейчас придет! - сказал он в отчаянии, бросаясь в глубокое кресло возле камина.
В эту минуту Дженни услыхала звонок, пошла открывать и сообщила о приходе англичанина,- или, как она доложила, "какого-то господина, которому барин назначил свидание". И сразу же предстал Мельмот. Воцарилось молчание. Он взглянул на швейцара - швейцар ушел. Он взглянул на Дженни - Дженни ушла.
- Сударыня,- сказал Мельмот куртизанке,- позвольте нам закончить дело, не терпящее отлагательства.
Он взял Кастанье за руку, Кастанье встал. Идя в гостиную, они не захватили с собою свечи, ибо взгляд Мельмота осветил бы самый глубокий мрак. Зачарованная странным взглядом незнакомца, Акилина чувствовала, что силы покинули ее, она не могла позаботиться о тайном своем любовнике; впрочем, как она полагала, Леон должен был спрятаться у горничной, между тем Дженни, захваченная врасплох быстрым возвращением Кастанье, заперла его в гардеробной, совсем как в сцене из той драмы, которую в театре играли для Мельмота и его жертвы. Дверь гостиной с силой захлопнулась, и вскоре снова явился Кастанье.
- Что с тобой? - в ужасе вскричала его возлюбленная.
Кассир преобразился. Красноватый цвет лица сменился той же странной бледностью, которая придавала чужеземцу зловещий и холодный вид. Глаза метали мрачный пламень, причинявший боль невыносимым своим блеском. Уже не добродушие, а деспотизм и гордость сквозили в его облике. Куртизанка заметила, что Кастанье стал худее, лоб его казался ей величественно ужасным, от драгуна исходило то страшное влияние, которое подавляло других, как тяжкая атмосфера. С минуту Акилина ощущала какую-то стесненность.
- Что сейчас произошло между тобой и этим дьявольским человеком? спросила она.
- Я продал ему свою душу. Чувствую, что я уже не тот. Он взял себе мое бытие, а свое отдал мне.
- Как это?
- Тебе ничего не понять... А! он был прав, этот демон,- холодно продолжал Кастанье.- Я вижу все и все знаю. Ты меня обманывала!